Филиппа Грегори - Королевская шутиха

Сэр Роберт с недоумением посмотрел на меня, но допытываться не стал.

— Думаю, тебе пора, — вполголоса сказал он. — Не забывай меня, Ханна.

Я кивнула и пошла к двери. Стражник открыл мне ее. Я поклонилась леди Дадли, и та ответила легким кивком, словно я была ее служанка, которая сейчас только мешала. Ей так хотелось остаться наедине с мужем, что на вежливость ее уже не хватало. Да и кто я такая, чтобы быть со мной вежливой?

— Всего вам доброго, леди Дадли, — сказала я, чтобы заставить ее ответить.

Увы! Эта женщина решительно не желала со мной говорить. Она повернулась спиной, будто меня вообще не существовало.

Страх и мрачное настроение сохранялись у Елизаветы до тех пор, пока зубцы подъемной решетки не поднялись и мы не вышли за пределы Тауэра. По другую сторону ворот уже стояла повозка с паланкином. Я вместе с несколькими служанками принцессы ехала следом за повозкой. Чем дальше на запад от Лондона двигалась наша маленькая процессия, тем триумфальнее она становилась. Жители деревушек, едва заслышав цокот копыт и лязг упряжи, выбегали из домов и плясали прямо на дороге. Дети, желающие видеть протестантскую принцессу, требовали, чтобы взрослые подняли их к себе на плечи. В Виндзоре, вся жизнь которого проходила в тени королевского замка, в Итоне, а затем и в Уайкоуме люди выстраивались вдоль дороги. Они улыбались и махали Елизавете, и принцесса, всегда чутко относившаяся к зрителям, становилась все оживленнее. Она попросила сложить подушки так, чтобы можно было сидеть, всё видеть и чтобы видели ее.

Люди несли принцессе еду и вина. Вскоре мы были нагружены корзинками и свертками со снедью, а также букетами полевых цветов. Дорога перед повозкой Елизаветы нередко оказывалась усыпанной ветками боярышника. Мы успели привыкнуть к дождям из цветов. Сэр Генри, обеспокоенный таким приемом, ездил взад-вперед вдоль нашей кавалькады, тщетно пытаясь остановить потоки народной любви и преданности Елизавете. С таким же успехом он мог бы пытаться остановить прилив на Темзе. Люди искренне любили принцессу. Тогда сэр Генри придумал новую уловку: он заранее высылал солдат в селение, через которое пролегал наш путь, чтобы не выпускать людей из домов. Но это помогало лишь отчасти. Жители высовывались из окон и выкрикивали приветствия. Щеки принцессы становились все румянее, тщательно расчесанные рыжие волосы были живописно разбросаны по плечам. Елизавета едва успевала поворачиваться в разные стороны и махать своей длиннопалой рукой. Но удивительнее всего было ее лицо. Только Елизавета могла одновременно выглядеть мученицей, которую везут на казнь, и принцессой, купающейся в народной любви.

Вести о едущей в ссылку Елизавете опережали нас на несколько дней. Бывало, что деревня или городок встречали нас колокольным звоном приходской церкви. Елизавете оставалось лишь теряться в догадках, что сделает епископ со священниками-смельчаками, решившими приветствовать опальную протестантку. Но колокола звонили слишком уж часто, чтобы посчитать это «единичными выходками», как поначалу заявлял сэр Генри. Он мог лишь приказать солдатам держать повозку принцессы в плотном кольце, дабы пресечь любые попытки спасти ее.

Народная любовь и внимание оказались для Елизаветы лучшим лекарством. Распухшие пальцы и суставы возвращались в прежнее состояние, лицо розовело. Ее глаза оживились, а язык приобрел прежнюю остроту. Принцесса ночевала в домах, где ее принимали, как наследницу престола. Она смеялась и развлекала хозяев, стараясь отплатить за их гостеприимство. Теперь она просыпалась рано и подгоняла слуг, чтобы побыстрее тронуться в путь. Она наслаждалась солнечным светом, как тонким и ароматным вином. Вскоре кожа Елизаветы вернула прежний блеск. Принцесса требовала, чтобы ей тщательно расчесывали волосы, а в пути кокетливо сдвигала набок шляпу с зеленой тюдоровской лентой. Каждый солдат, сопровождавший нас, искренне улыбался ей, каждый встречный приветливо махал ей рукой и желал счастливого пути. Она ехала в ссылку, щедро осыпаемая цветами раннего лета. «Елизавета всегда была удачлива», — вспоминала я слова сэра Роберта.

Вудсток оказался порядком обветшавшим старым дворцом, который уже много лет находился в запустении. Елизавету разместили в наспех подготовленном домике при въезде. Но окна там плохо закрывались, и из них постоянно дуло. Дуло и из-под сгнивших половиц, застеленных вытертыми коврами. Конечно, даже такой кособокий домик был лучше ее застенка в Тауэре, однако и здесь Елизавета натыкалась на запреты и ограничения. Но так продолжалось недолго. Поначалу принцессу не хотели выпускать во двор, ограничив ее пространство четырьмя комнатами домика. Елизавета не спорила, не жаловалась. Она просто пустила в ход свое обаяние, и вскоре границы ее свободы раздвинулись до примыкающего садика, а затем и до большого фруктового сада.

То же расширение границ свободы наблюдалось и в быту. Сразу по приезде Елизавета была вынуждена каждый раз просить бумагу, перо и чернила. Однако очень скоро просьбы превратились в вежливые требования, и ошеломленный сэр Генри давал ей все новые и новые вольности. Она настаивала на своем праве писать королеве и подавать прошения государственному совету. Когда стало совсем тепло, принцесса вытребовала себе право гулять за пределами участка.

Елизавета все сильнее утверждалась в мысли, что сэр Генри не подошлет к ней убийц. Вместо страха она проникалась к этому человеку все большим презрением. Предсказания сэра Роберта сбывались: сэр Генри худел и бледнел, одолеваемый нескончаемыми требованиями самой несносной узницы, являвшейся к тому же наследницей английского престола.

В начале июня из Лондона прискакал гонец с несколькими письмами. Все они, за исключением одного, были адресованы Елизавете. То, единственное, письмо было прислано мне, «Ханне Грин, находящейся при принцессе Елизавете в лондонском Тауэре». Почерк был мне незнаком.

Дорогая Ханна!

Спешу тебе сообщить, что твой отец благополучно добрался до Кале. Мы наняли дом и помещение под лавку. Твой отец занялся привычным делом — продажей и покупкой книг и манускриптов. Моя мать взяла на себя хлопоты по дому. Мои сестры нашли работу. Одна работает у модистки, другая — у перчаточника, а третья устроилась домоправительницей. Меня взял к себе в помощники один местный хирург. Работа очень тяжелая, но он — человек знающий и опытный, и я многому у него учусь.

Жаль, что ты не поехала с нами, и жаль, что я не нашел подходящих слов, чтобы тебя убедить. Думаю, ты посчитала меня резким и, возможно, требовательным. Но не забывай: я уже несколько лет подряд являюсь главой семьи и успел привыкнуть к тому, что моя мать и сестры делают то, что я им велю. Ты же росла балованной дочкой, и отец и мать поощряли твое своеволие. Но потом жизнь преподала тебе опасные уроки и показала, как на самом деле устроен мир. Сейчас ты живешь своим умом и, наверное, радуешься этому. Понимаю, ты не захочешь делать так, как требую я. Ты даже не захочешь разобраться в том, почему я вправе это требовать. Такое поведение не свойственно женщинам, но оно свойственно тебе.