в честь лучших моментов детства и юности. Карме, его мать, кухню терпеть не могла, она обожала преподавать, что и делала всю неделю. По воскресеньям и в праздники она тоже кухней не занималась, потому что ходила танцевать сардану на площадь перед собором в Готическом квартале, а потом шла в таверну пропустить стаканчик красного вина с подругами. Виктор, его брат Гильем и их отец ели на ужин сардины с помидорами и пили кофе с молоком, однако время от времени на мать находило вдохновение и она удивляла семью единственным традиционным блюдом, которое умела готовить, — черным рисом [45], — аромат которого всегда ассоциировался в памяти Виктора с праздником.
В честь этого сентиментального воспоминания Виктор накануне дня рождения посетил Центральный рынок, намереваясь купить ингредиенты для фумет [46] и свежих кальмаров для риса.
— Каталонец до мозга костей, — говорила Росер, которая никогда не участвовала в искусном процессе приготовления праздничного ужина, но вносила свой вклад, выступая с концертом в каком-нибудь зале, или сидела на табурете в кухне, читая стихи Неруды, возможно оду вкусу моря, что-нибудь вроде «в бурном чилийском море живет розовый угорь, гигантский угорь с белоснежным мясом…»; бесполезно было объяснять ей, хотя Виктор повторял это каждый раз, что в блюде, которое он готовит, нет никакого угря, этого короля аристократических застолий, а имеются только скромные рыбьи головы и хвосты для пролетарского супа. Или было так: Виктор обжаривал на оливковом масле лук и перец, добавлял нарезанных кружками кальмаров в кожуре, чеснок, несколько помидоров с острой приправой и рис, заливал все это горячим бульоном, черным от сока кальмаров, и обязательно дополнял свежим лавровым листом, а она рассказывала анекдоты на каталонском, чтобы напомнить ему о блеске родного языка, который от всех этих переездов с места на место в течение стольких лет немного заржавел.
В большой кастрюле, на медленном огне томился рис; исходя из рецепта, он увеличил количество каждого ингредиента вдвое, поскольку этим блюдом собирался ужинать до конца недели. Памятный аромат наполнил весь дом и проник в его душу, а он между тем взялся за тарелку с испанскими анчоусами и маслинами, которые продавались на каждом углу. Это одно из преимуществ капитализма, говорил сын, поддразнивая его. Виктор предпочитал покупать национальные продукты, хотя считал, что необходимо поддерживать местную промышленность, однако по части священного вопроса об анчоусах и маслинах его идеализм давал слабину. В холодильнике охлаждалась бутылка розового вина, чтобы поднять бокал за Росер, как только ужин будет готов. Он постелил на стол льняную скатерть, поставил вазу с полудюжиной роз из теплицы и свечи. Она, всегда такая нетерпеливая, уже давно бы открыла бутылку, но в нынешних обстоятельствах он решил подождать. В холодильнике был также и крем по-каталонски. Сам он сладкого не любил, предполагалось, что кремом угостятся собаки. Зазвонил телефон, и он вздрогнул.
— С днем рождения, папа. Что делаешь?
— Предаюсь воспоминаниям и раскаянию.
— В чем?
— В грехах, которые не совершил.
— А еще что?
— Стряпаю, сынок. А ты где?
— В Перу. На конгрессе.
— Опять? Что-то ты зачастил.
— Ты готовишь то же, что всегда?
— Да. В доме пахнет Барселоной.
— Я думал, ты пригласил Мече.
— Гм…
Мече… Мече, очаровательная соседка, которая казалась его сыну разумным решением проблемы вдовства Виктора. Тот соглашался, что живость и легкость характера этой женщины весьма привлекательны; рядом с ней он казался закованным в броню. Мече была открытой и приветливой, у нее были округлые скульптурные формы, широкий зад, и она всегда будет молодой. Он же, с его стремлением к закрытости, быстро стареет. Марсель обожал мать, Виктор подозревал, что он все еще втайне плачет по ней, но сын был убежден, что без супруги отец постепенно станет похожим на нищего оборванца. Чтобы отвлечь его от этих планов, Виктор рассказал Марселю о своем намерении возобновить контакт с одной медсестрой, которую знал в молодости, но Марсель, поначалу схватившийся за эту мысль, тут же махнул рукой на эту идею. Мече жила в трехстах метрах, между их участками была тополиная роща, но Виктор считал ее единственной своей соседкой, с остальными едва здоровался, поскольку все они думали, что раз его выслали и он работает в больнице для бедных, значит он коммунист. Он избегал общества посторонних людей, ему было достаточно общения с коллегами и пациентами, и Мече в этот круг не входила. Марсель считал ее идеальной партией: немолодая, вдова, дети и внуки без видимых пороков, на восемь лет моложе отца, веселая и ловкая; кроме всего прочего, она любила животных.
— Ты мне обещал, папа. Ты в большом долгу перед этой сеньорой.
— Она отдала мне кошку, потому что ей надоело приходить за ней в мой дом. И я не понимаю, почему ты думаешь, что нормальная женщина обратит внимание на хромого старика, угрюмого и плохо одетого, как я, разве что с отчаяния, но даже в этом случае мне-то зачем ее любить?
— Не говори глупостей.
Эта замечательная женщина к тому же пекла печенье и выращивала помидоры, а потом тайком приносила ему в корзине и оставляла на крыльце, повесив на крючок. Она не обижалась, если он забывал поблагодарить. Неутихающий энтузиазм этой сеньоры вызывал подозрения. Она регулярно баловала его и редкими блюдами, такими как холодный суп из кабачков или цыпленок с корицей и персиками, и подобные подношения Виктор Далмау расценивал как определенную форму подкупа. Осторожность подсказывала ему держаться на расстоянии; Виктор намеревался прожить свою старость в тишине и покое.
— Жаль все-таки, что в день рождения ты один, папа.
— Я не один. Со мной твоя мать.
Тишина на линии показала Виктору, что он должен дать сыну ясно понять: он все еще в здравом уме, и ужинать с покойницей — это все равно что идти ко всенощной в Рождественскую ночь, то есть соблюдать ежегодный символический ритуал. Никаких призраков, просто радостные минуты доброй памяти, когда он поднимет бокал за лучшую в мире супругу, которая не без потрясений, конечно, но терпела его несколько десятилетий.
— Ладно, старик, доброй ночи. Ложись пораньше, должно быть, в ваших местах уже холодно.
— А тебе я желаю провести бурную ночь и лечь спать на рассвете, сынок. Тебе это нужно.
Был восьмой час вечера, уже стемнело, и зимняя температура опустилась еще на несколько градусов. В Барселоне никто не ел черный рис раньше девяти, и в Чили этот обычай более или менее соблюдался. Ужинать в семь часов — это для древних стариков. Виктор решил подождать, усевшись в любимое кресло,
