Как всякая женщина, она чувствовала благодарность к нему за столь сильную любовь по мере того, как шло время, боль утрат постепенно отступала от нее. Миссис Олливент лечила ее мягкой материнской привязанностью, возможно, в этом и было что-то размеренное и педантичное, но старая леди была искренна в своих чувствах. Многие комнаты, оставшиеся неизмененными с того дня, как в них была доставлена мебель из. Лонг-Саттона, приобрели, сейчас более радостный и живой вид и все это было сделано для Флоры. В один из дней доктор купил стереоскоп с многочисленным количеством слайдов, изображающих различные места в Европе. Он выбрал для девушки также новое пианино с розовой шелковой обивкой сзади и бронзовым орнаментом. Доктор заменил старенький коврик перед камином на новый, сделанный из белой овечьей шерсти. Он купил пару небольших кресел в мебельном магазине на Вигмор-стрит, старые же кресла из Лонг-Саттона отправил на склад старых вещей. Доктор редко проводил свой день без того, чтобы не найти дрезденскую или римскую вещичку и не принести ее вечером Флоре. И если получал взамен слабую, едва заметную улыбку, то все его заботы были более чем вознаграждены.
— Я едва узнаю комнату, — сказала миссис Олливент. — В дни моей молодости люди не превращали свою гостиную в магазин игрушек, однако это выглядит очень мило, моя дорогая, и если это доставляет удовольствие вам и Гуттберту, то и я должна быть довольна. Это больше ваш дом, чем мой.
— О, миссис Олливент, я лишь гость.
— Нонсенс, моя любовь, постепенно этот дом станет вашим. Я с надеждой смотрю на тот день, когда это произойдет, так же, как и Гуттберт, и я очень рада видеть, что он ради вас украшает дом. Но хоть он и делает все по своему усмотрению, он никогда не сможет обставить свой кабинет лучшей мебелью, чем та, что была привезена мной из Лонг-Саттона.
По мере того, как ее разум медленно пробуждался от всепоглощающей печали, Флора стала понимать, что в этом доме к ней относятся как к будущей жене доктора Олливента. Ни единым словом он не обмолвился об этом, но в его голосе были нежность и забота, предвещающие в дальнейшем перейти в чувство власти над ней. Он говорил с ней так, как будто Флора была его собственностью. Он консультировался с ней о своих жизненных планах, посвящал ее в свои секреты, пытался даже заинтересовать ее своей профессиональной карьерой.
Флора вспомнила ложе умирающего отца, тот торжественный момент, когда их руки соединил Марк Чемни; чье пожелание должно было быть священно. Но то было не просто желание, а скорее требование. Могла ли она своенравно не выполнить его?
Любви к этому доброму и верному другу она не питала. Разве не он вошел в ее жизнь, как пророк несчастий? Он говорил ей, что ее возлюбленный может оказаться обманщиком, что ее отец умрет в расцвете сил, и, оба предсказания обрушились на нее. Было ли возможно, чтобы после этого она могла любить его? Ей было жаль его в тот летний день, когда они стояли на церковном дворике в Тэдморе, когда он раскрыл перед ней всю глубину своих чувств. Она жалела его и сейчас. Такая преданность заслуживала ее жалости, но она полагала, что любит его сейчас не больше, чем тогда, когда Уолтер был жив, и жизнь казалась ей прекрасней, чем сад с розами.
Она взглянула на свое черное платье, как на защиту. Со дня смерти отца не прошло еще шести месяцев, поэтому не могло быть и разговоров о женитьбе еще в течение долгого времени. Так она закрыла глаза на свое будущее и позволила жизни идти своим ходом подобно тому, как течет река в пасмурный день: не блистая, не переливаясь на солнце, просто тихо направляясь в далекие моря.
С того времени, как доктор Олливент рассказал, что дом на Фитсрой-сквер по-прежнему принадлежит ей, желание девушки увидеть его усилилось. Он должен выглядеть таким же, каким был в те счастливые дни, которые никогда не повторятся снова. Это было бы похоже на возвращение в старую жизнь, — она могла увидеть свои комнаты, которые были свидетелями ее радости.
В первый же раз, когда Флора отправилась на прогулку в комфортабельном экипаже доктора в один из солнечных мартовских дней, она потребовала от Гуттберта доставить ее на Фитсрой-сквер.
— Моя дорогая Флора, вы еще недостаточно сильны для такого визита.
— Напротив, у меня достаточно сил, чтобы съездить куда-либо. Вы не знаете, как сильно я хочу увидеть старый дом. Ведь это так близко!
— Я боюсь не расстояния, а болезненных чувств, которые могут возникнуть у вас.
— Они причинят мне не больше вреда, чем обманутые надежды. Я уже настроилась на то, что вы должны отвезти меня туда, как только я поправлюсь настолько, что смогу выходить из дома.
— Будьте рассудительной, моя дорогая. Позвольте мне провезти вас вокруг Парка.
— Я ненавижу Парк.
— Очень хорошо, Флора, я полагаюсь на силу вашего духа, — сказал доктор и дал распоряжение кучеру.
Короткое путешествие вдоль Вигмор-стрит, мимо Мидлсекского госпиталя вниз по Шарлотте-стрит, и они оказались в старом пустынном сквере с огромными каменными домами.
— Вот наш дом! — воскликнула Флора почти с радостью в голосе. Было очень тяжело в этот момент вспоминать, что ее любимый отец, выбравший и обставивший этот дом, никогда больше не переступит его порог.
Старая экономка, которая была сейчас смотрительницей дома, открыла дверь. Ее вид вызвал у Флоры воспоминания о яркой праздничной жизни, о том, как она играла в домоводство, о том, какие радостные чувства возникали у нее, когда она заказывала обеды с чарующим чувством бережливости прибегая к сокращению расходов на еду и оплачивая недельные счета блестящими золотыми соверенами из папиного банка, где их, казалось, «выпекают» каждый день в таких, количествах, как будто это были всего лишь фишки!
Миссис Гэйдж выразила свой восторг по поводу неожиданного прихода ее дорогой молодой леди множеством причитаний и стала протестовать против благодарности за то, что она предприняла все зависящее от нее по поводу ухода за домом, — она всего лишь вытирала пыль и снимала паутину; затем она провела Флору наверх по широкой старой лестнице, скрипящей при каждом шаге. Флора с разбегу прыгнула в любимое кресло Марка и поцеловала подушку, на которую он клал голову во время отдыха и заплакала так, как не плакала со дня его смерти, это был целый поток слез, с которыми, казалось, уходит из ее сердца и боль. Коснуться этих вещей, которых касался отец, почти что значило для нее то же, что и побывать с ним рядом.
— Пусть это кресло будет со мной на Вимпоул-стрит, — обратилась она к доктору Олливенту, когда глаза ее стали сухими, — и его книги, стол и еще некоторые вещи, любимые им, — то старое пианино, которое он купил мне. С остальным имуществом вы можете поступать так, как сочтете нужным.
