Она засыпала его разговорами и вопросами, это было единственное время за целый день, когда в доме слышались людские голоса. Их разговор продолжался до обеденного гонга. Из своего кабинета появлялся Джон Лэнгли, и беседа обрывалась. Иногда им удавалось проводить минут десять наедине в гостиной при открытых дверях, так что любой мог услышать их невинный разговор. Но все же я чувствовала напряженность этих минут. В этом коротком отрезке времени была сконцентрирована вся потребность Розы в компании, в любви и восхищении. В голосе Адама я улавливала те особые нотки, которые всегда появлялись при его общении с Розой, ведь Адаму постоянно приходилось произносить не те слова, какие рвались из сердца.
Мне казалось, что в эти короткие встречи между ними происходило какое-то особое общение, возникало особое исключительное чувство, и я ни разу не решилась нарушить их уединение, вмешаться в разговор и предъявить свои права на Адама. Я скрывалась на лестничном пролете над гостиной и слушала. Но никогда не спускалась. А только тихо молилась, чтобы скорее прозвучал гонг.
Роза не раз жаловалась, что черные одежды ей не к лицу, но мне казалось, что в них у нее был царственный вид, который терялся во всех других платьях. Траур только подчеркивал красоту ее лица. Но я не знала, какой видел ее Адам.
Ни Джон Лэнгли, ни я не ходили в универмаг в первую неделю после похорон, хотя из-за беспорядка и потерь, принесенных пожаром, работы хватало на всех с излишком, и мы были нужны там. Каждый день Клей приносил свои книги в кабинет Джона Лэнгли, и они подолгу работали. Очень неохотно, но мне позволили участвовать в их дискуссиях. Джон Лэнгли по-прежнему открыто не признавался в том, как необходима я стала ему в делах. Мы по-прежнему разыгрывали маленький спектакль, когда он важно рассказывал о моих предложениях и замечаниях, а я кивала головой в знак согласия, как будто слышала их впервые.
И все же одно решение было принято без моего участия. На пятый день после пожара меня позвали из классной комнаты, где я делала вместе с детьми уроки, в кабинет. Все книги были закрыты и лежали на столе. Когда Джон Лэнгли приподнялся, чтобы приветствовать меня, мне показалось, что в его обычно холодных глазах мелькнули удовольствие и возбуждение — выражение, которое вернуло на какое-то мгновение его старому лицу юношескую искру.
— Мы полностью обсудили все, миссис Эмма, и решили, что страховки будет достаточно. Наши потери от пожара полностью покрыты деньгами, и мы решили построить склад заново, на том же месте. Отдел для дам придется уничтожить. Клей подсчитал, что расходы по ремонту не оправдают себя.
— Вы закрываете?..
Он предупреждающе поднял руку, прося тишины.
— Когда в следующем году истечет срок аренды на мою собственность на противоположной стороне улицы — булочную и ателье, — я предполагаю снести их и возвести четырехэтажное здание из синего камня. Вы будете его заведующей, миссис Эмма: одежда для женщин, постельное белье, занавески, детская одежда и игрушки — все, что может понадобиться женщине в хозяйстве.
Я чувствовала, как радостное волнение поднималось во мне, но когда я заговорила, мой голос звучал спокойно и уравновешенно. Я отвечала в его собственной манере:
— И еще книги, — сказала я, — у нас будет книжный отдел.
Он нахмурился.
— По моему опыту не могу сказать, чтобы леди очень интересовались книгами. Отдел для книг будет уместен на другой стороне улицы… — Он поднял руку, охваченный редким для него энтузиазмом. — У нас будет такой же отличный магазин, как в Сиднее… — нет, даже лучше! Пришло время в Мельбурне появиться торговому центру подобающих размеров.
Час спустя мы все еще обсуждали проект, говорили о деньгах, которые потребуются, о принципах ведения торговли. По некоторым вопросам мы жарко поспорили. Я отвоевала себе отдел детских книг, а он оставил за собой продуктовый отдел. Мы спорили, и на время он забыл, что я женщина, а следовательно, со мной спорить не стоит. Но вот я услышала быстрые шаги Розы и ее радостное приветствие, когда она открывала дверь Адаму, и снова почувствовала холодное уныние.
— Эмми? — В ее тоне была нотка пренебрежения. — О, она там, в кабинете, разговаривает о делах.
III
Я одержала еще одну, более важную победу над Джоном Лэнгли. Это произошло в тот день, когда отплывала «Эмма Лэнгли». Корабль должен был уйти с вечерним приливом, и, поднимаясь по лестнице в детские спальни и классные комнаты, я чувствовала, как глубокая подавленность, близкая к панике, накатывалась на меня. Адам вновь покидал меня, но это было больше, чем просто прощание. Мы ни разу не были вместе в этом доме. Он был здесь чужим человеком, чьи глаза смотрели куда-то вдаль, который слушал мои слова, но не слышал их. Нам крайне необходимо было иметь время для себя и помещение, куда мы могли бы пойти и вдвоем спокойно поговорить. Мы нуждались в том, чтобы вновь найти путь к взаимопониманию.
В этом доме не было настоящего общения. Царящая в нем атмосфера и присутствие Розы замораживали нас. А этим вечером Адам уплывал в долгое путешествие. Я чувствовала свою полную беспомощность и немоту, проклинала свою неспособность преодолеть робость, так мешавшую мне. Почему я могла делать тысячи других всевозможных вещей, но не могла совершить этот самый важный в моей жизни поступок? У меня перехватило горло, и к глазам подступили слезы.
Утренние занятия у детей уже закончились. Между гувернанткой мисс Велз и мной установилось молчаливое согласие, и мы крайне редко вдвоем бывали с детьми… Мне кажется, очень часто она рада была отдать их под мою опеку, особенно когда Джеймс становился неуправляемым, как, например, случилось в тот день. Я видела следы слез на лице Энн, а Вильям стоял у окна и недовольно сопел. Генри устроился в углу и упрямо глядел в книгу, развернутую перед ним, совершенно не реагируя на попытки Джеймса отвлечь его. Они выглядели обиженными, несчастными, готовыми в любую секунду поссориться, восстать против неестественных ограничений, возложенных на них из-за траура в доме.
Джеймс повернулся и с надеждой посмотрел мне в лицо.
— Я хотел поиграть в птиц, миссис Эмми, но никто не играет со мной.
— Это потому, что ты такой поросенок, — вызывающе ответила Энн. — Никто не будет играть с поросенком.
— А ты слониха…
— Достаточно, — вмешалась я.
Я слишком устала от мрачной тишины и скорби, царящей в доме, и сильнее, чем кто-либо из них, нуждалась в том, чтобы сбросить свою подавленность, дурное предчувствие, что, покинув сегодня этот дом, Адам больше никогда ко мне не вернется.
