– Но как ты сможешь доказать, что ты – это он? – Дженни рассчитывала вразумить Мануэля. Похоже, мечта так вскружила ему голову, что он потерял связь с действительностью.
– Да очень просто, глупая ты женщина! Брат Сэмюела еще в юности покинул Корнуолл. Я помог им написать нечто вроде завещания. По этим бумагам выходит, что я лондонский брат Сэмюела Фаулера: его кольца, часы, даже одежду – все это я сохранил. Как только я продам все, что заработал непосильным трудом, мы отправимся в Корнуолл, чтобы занять там роскошный домик бедняги Сэмюела. И моя мечта станет явью.
Дженни взяла в руки документы. Мануэль все говорил правильно.
– Ты безумец!
Мануэль гневно выхватил из рук Дженни бумаги. Она заметила на правой руке цыгана два массивных кольца, наверняка снятых с покойника.
– Возможно, ты и права, дорогуша, но тебе придется жить с безумцем. – Мануэль спрятал документы в комод и запер ящик на ключ.
– Отпусти меня немедленно! Если тебе нужны деньги…
– Деньги! – Мануэль язвительно рассмеялся. Схватив ее за руки, так что едва не сломал, Мануэль зашипел: – Это ты мне нужна, деньги – сор! Ты меня приворожила, ни с одной женщиной мне не было так хорошо, как с тобой. И я готов поступить как джентльмен. Я – эсквайр Фаулер, а ты – моя жена.
За дверью послышался шум. Мануэль резко обернулся, а его пальцы еще сильнее впились в ее тело.
– Мне больно! – вскрикнула она.
– Еще не то будет, – внезапно отпустив ее, сообщил Мануэль. Я еще не так буду тебя хватать, но это потом и в местах куда более приятных.
– Там внизу человек, он пришел за мебелью красного дерева.
– Ладно, иду, а ты оставайся здесь, – сказал Мануэль, обращаясь к Дженни, которая собиралась пойти следом. – Как бы мне ни было приятно твое общество, не хочу, чтобы тебя видели. Твой богатый ублюдок еще жив, и, боюсь, утрата такого сокровища, – он окинул ее недвусмысленным взглядом, – принесет ему не одну бессонную ночь.
Два цыгана-телохранителя выступили вперед, готовые исполнить любое приказание своего повелителя. Мануэль что-то резко сказал им на своем родном языке. Дженни за время, проведенное в таборе, начала немного понимать по-цыгански, но навык был утрачен, и она догадалась, что он приказал связать ее, только когда они приступили к исполнению. В считанные минуты Дженни привязали к стулу, а в рот воткнули кляп.
Эта ночь стала лишь началом длинной вереницы кошмарных дней, складывавшихся в недели. За это время Дженни успела в деталях ознакомиться с жизнью лондонского дна. Обитатели Альсатии то и дело появлялись у Мануэля, чтобы спланировать очередное ограбление или убийство. Сюда приносили краденое, отсюда же его распродавали. Каждый день денежные накопления Мануэля росли – он методично избавлялся от добра, нажитого грабежом, а больше – мародерством. Чума все еще не покинула город, так что по большей части Мануэль со товарищи обирали смертельно больных и мертвых. Как при таком образе жизни он сам не заболел, оставалось для Дженни тайной. Быть может, вера в собственное предназначение и впрямь спасала его. Каждый день Мануэль угощал ее рассказами о прекрасном Корнуолле, о большом и красивом доме, в котором они будут жить вместе, – должно быть, несчастный перед смертью долго изливал цыгану душу, снабдив сведениями и из личной биографии, и об окрестностях, и о соседях.
Прошел июль, затем и август миновал, а Дженни по-прежнему пребывала в заточении – в чердачной каморке в самом непрезентабельном месте Лондона. Мануэль позволял ей выходить на прогулку только после наступления темноты, но всегда поблизости начеку стояли ее тюремщики. Сколько раз она задумывала план побега, но Мануэль не терял бдительности.
Но, владея ее телом, контролируя каждый шаг своей пленницы, Мануэль не мог овладеть ее сердцем, ибо оно принадлежало другому. И потому теперь он не мог получить удовольствия, о котором мечтал.
– Почему ты так чертовски холодна ко мне? – грозно рычал он.
Мануэль бросился к ней, схватил за плечи и стал трясти так, что зубы застучали.
– Почему ты не любишь меня? Скажи, почему?
У Дженни был ответ, но у нее хватало здравого смысла не произносить его вслух. Мануэль все равно не поймет ее, если она скажет, что любит другого. И уж тем более не поверит, что его ласки ей отвратительны.
– Что, онемела? Будь по-твоему – немая, бесчувственная, ты все равно моя! – Мануэль потянулся к кожаной фляге с дешевым вином, которая всегда была у него под рукой. – Чем это твой богатенький ублюдок тебя так очаровал? Я легко мог бы узнать его имя и, подкараулив как-то вечерком, когда он станет возвращаться от своей любовницы, перерезать ему горло. Я мог бы – но не стану. Не хочу рисковать. Слишком многое поставлено на карту. Терять все ради какого-то сморчка не хочу, хотя руки так и чешутся.
Мануэль замолчал, уронив голову, – он был пьян. Вино стало его постоянным спутником. В вине он топил жуткие воспоминания о том, как обирал мертвецов в зараженных чумой домах, о смердящих трупах, о еще живых, но обреченных людях, моливших о помощи, а взамен получавших смерть…
– Когда мы уедем из Лондона, ты снова будешь меня любить, – пробормотал он, засыпая. – Этот город полон недоброй памяти. Кончится лето, и отчалим.
Дженни сидела у разбитого окна, подставив лицо прохладному ветерку – предвестнику осени. «Карл, отчего любви твоей не хватает, чтобы найти меня и вызволить? – думала Дженни, и тут же отвечала себе: – В этих трущобах даже король не сможет меня разыскать».
– Видишь огонь? – Гимпи, один из трех сменяющих друг друга охранников, подскочил к окну.
– Огонь? Где?
– Ты что, ослепла? Вон, над церковью Святого Магнуса, возле моста. Смотри, вот пожар так пожар!
Дженни знала это место – церковь попалась ей на пути, когда, переодетая в мужское платье, Дженни бежала из саутуоркского борделя.
– Ты не бойся, до нас далеко, – сказал, удивив Дженни, Гимпи – от него обычно доброго слова не дождешься. – Такой пожар! Смотреть – одно загляденье. Церкви горят как свечки – вот уж Господь порадуется. – Гимпи захихикал, радуясь собственному остроумию. – Мануэль велел сказать, что вернется завтра. У него какие-то дела.
Гимпи вышел из комнаты, предоставив Дженни самой себе.
Тот день стал началом пожара, страшнее которого не помнили даже старики. Весь город окутали клубы дыма. Гудели колокола, народ спасался бегством, увозя, кому было на чем, или унося с собой все, что можно было спасти. Вспыхивали сразу целые улицы – узкие, сплошь застроенные деревянными домами. Спасти положение могло лишь чудо, но ветер с реки раздувал невиданный пожар. К среде от Корнхилла скорее всего ничего не осталось, да и главная церковь, собор Святого Павла, тоже не избежала общей грустной участи, выгорев дотла.
