Над тесными рядами городских крыш вставало утро, показались башни собора Парижской Богоматери – это значило, что уже недалеко до реки. Еще несколько минут, и они окажутся на другом берегу. Там и находилась Консьержери. Таунсенд тяжело вздохнула. Где ты, Ян? Ты так нужен мне!
Как раз тогда, когда повозка, везшая герцогиню Войн, медленно прокладывала себе путь через Рыночную площадь, жены рыбаков и торговок передавали из уст в уста новость, которая с большой скоростью разнеслась по рынку: на архиепископа Парижского в его опочивальне совершено нападение за то, что какой-то священник якобы уплатил двести ливров кому-то из местных мукомолов, чтобы тот перестал молоть зерно.
Была ли история с подкупом вымышленная или верна, для этих женщин не имело значения. Они не сомневались, что наконец-то подтвердился заговор, имеющий целью с помощью голода укротить народ, привести его к полному повиновению. Более того, прошел слух, что к мэрии стекаются сейчас огромные толпы – в ответ на сообщенную Камилем Демуленом весть о фантастической оргии, которая два дня назад состоялась в Версале. Офицеры королевской гвардии топтали трехцветную кокарду и провозглашали тосты за белую кокарду Бурбонов. Тайные намерения стали явными, и Национальному собранию грозил военный удар со стороны Королевского двора.
Передаваемые шепотом слухи звучали все громче, из карманов извлекались и открыто переходили из рук в руки последние номера газеты Марата «Друг народа». В них содержались призывы ко всем гражданам Парижа объединить силы, вооружиться и защитить Нацию, над которой нависла угроза. Прошел слух, что толпа вытаскивает порох из Эссона и пушки из здания мэрии.
Голоса становились все возбужденней, толпа – все более встревоженной. Эти женщины не привыкли к насилию, поглощенные заботами о том, как накормить семью, обуть и одеть детишек. Кто-то прибежал из ближайшей булочной на улице Сент-Оноре и во всеуслышание сообщил, что все булочные на замке, потому что в городе, а в сущности во всей Франции муки больше нет.
– Хлеба! – тут же заорали женщины. Вот это было им знакомо и понятно, вселяло ужас в их сердца. Они были истерзаны голодом, их подстегивал голод. «Хлеба! Мы требуем хлеба! К оружию, граждане! К оружию! Идем на Версаль! Потребуем от короля хлеба. А еще лучше – сожрем королеву!»
Тюремная повозка тем временем свернула на широкую улицу, что ведет к Сене и острову Ситэ. Дождь лил как из ведра, ломовые лошади скользили на мокрых булыжниках мостовой. Верховые стражники тащились позади. С плюмажей, украшавших их каски, стекала вода. Впереди показался мост Менял, застроенный таким множеством высоких узких домов, что реки под ним почти не было видно. А на самом мосту не было ни души.
– Ого! Кого это черт несет? – неожиданно крикнул один из стражников.
Таунсенд поспешно подняла голову. По набережной, прямо под ними, скакал в сторону мэрии конный отряд. Один из стражников, ехавший позади повозки, подъехал к парапету и окликнул проезжавших всадников. Двое из них повернули к мосту, и когда они приблизились, Таунсенд увидела на них мундиры Национальной гвардии. У нее бешено заколотилось сердце.
«Что-то произошло», – подумала она. Со времени взятия Бастилии Национальная гвардия составляла гарнизон Версаля. Без прямого приказа короля ее отряды не могли быть направлены в город. И в создавшейся напряженной ситуации король не отослал бы их из Версаля, если бы здесь, в Париже, не творилось нечто поистине серьезное.
Таунсенд напрягла слух, чтобы расслышать, что они говорят. Сквозь шум дождя до нее долетели лишь отрывочные фразы: «нехватка хлеба... одного булочника повесили прежде, чем кто-либо успел вмешаться... Толпы народа идут на Версаль... захватить короля...»
Сердце Таунсенд громко стучало. Идут на Версаль с оружием, а Ян, раненный, был там...
Один из национальных гвардейцев указывал жестами на повозку. У Таунсенд пересохло во рту. Она хорошо понимала, о чем идет речь. Тюремный эскорт понадобился для того, чтобы поддерживать порядок в городе. По сравнению с этим заточение горстки женщин было делом несущественным.
«Весьма возможно, что они убьют нас, чтобы побыстрее отделаться», – подумала Таунсенд.
Она выпрямила спину, поправила на голове промокший чепец. И, словно камень, сбросила с плеч усталость. Надо найти путь к спасению. Сейчас, пока солдаты поглощены разговором о беспорядках. Надо сделать это не только ради себя, но ради будущего ребенка. Ее не мучила по утрам тошнота, не было головокружений или заметных изменений в фигуре, чтобы полностью быть уверенной в том, что она станет матерью. Однако ни в этом месяце, ни в прошлом у нее не было полагающихся кровотечений, а когда мужчина и женщина так часто предаются любви, как она и Ян, тогда... Ян! Сердце ее надрывалось, когда она думала о нем. Она хотела сообщить ему об ожидающем их событии лишь тогда, как будет твердо уверена, вот уже несколько недель эта новость просто рвется из нее. Как он был бы счастлив!
Лошадиные копыта зацокали громче. Таунсенд подняла голову и увидела, что двое гвардейцев, отделившись от своего отряда, приблизились к тюремному эскорту и о чем-то заговорили с ним, вероятно о том, что делать с арестантками.
Мысль Таунсенд лихорадочно заработала. Если размахнуться изо всех сил, то удастся, быть может, ударить одного из стражников концом цепи, которая стягивает ей руки. Ударить так, чтобы он потерял сознание. А может, попытаться задушить его? Нет, не беззубого, он слишком толст. Второго – тот пониже ростом, тощий...
Остальные женщины сгрудились в середине повозки. Их тоже напугало присутствие Национальной гвардии в городе. Только Таунсенд продолжала неподвижно сидеть в глубине повозки, голова ее была поднята, лицо заливало дождем. Беззубый толстяк, спешившись, подошел к передку повозки и взял ломовую лошадь под уздцы, а тощий приблизился к задку – прекрасно. Таунсенд заставила себя сидеть не шевелясь, чтобы он ничего не заподозрил. «Все получится, – убеждала она себя. – Нужно думать о предстоящем как об игре, вроде той, в детстве – притаишься за дверью и, когда Геркуль войдет, внезапно бросишься на него... Неожиданность заменит ей и рост, и силу».
Молодой гвардеец в мокром синем мундире жестом приказал ей сойти на землю.
«Ступлю на твердую землю и тогда уж...» – решила Таунсенд. Его лошадь стояла в нескольких шагах от него, опустив голову, поводья волочились по земле. Ударить его изо всех сил, хлестнуть по лицу цепью, вскочить на лошадь и умчаться...
Однако она не приняла в расчет собственные ноги. Когда она ступила на мокрый булыжник, их пронзила острая боль, и Таунсенд со стоном рухнула на колени. Две руки тут же подхватили ее, помогли встать, и чей-то голос шепнул в самое ухо:
