Летом они встретились снова. А потом еще. И потом они стали бродить по большому пшеничному полю Олдройда. А потом – встречаться по вечерам, когда было уже темно, и продолжали встречаться так год за годом, никем не замеченные, в укромных местечках. И однажды Том ее поцеловал.
– Никогда больше так не делай, Том Эллери! – сказала Милли.
– Я не так уж много себе позволил, черт побери! Мой приятель Олфи Оуэн встречается с Бронни Эванс – вон там за стогами сена. А как он ее целует! Ты такого никогда и не видала! Ох, она и визжит, когда от него убегает! А уж когда он ее догоняет, она вопит так, будто ее убивают. Что-что, а кричать-то наша Брон умеет.
– Может быть, но я не Бронни Эванс, и ты не Олфи Оуэн, запомни это. И пожалуйста, больше ко мне не прикасайся.
– Не хотел тебя обидеть, – сказал Том.
Они молча шли дальше, опечаленные нечаянной ссорой.
– Нет, все-таки ты старуха и зануда. Можно подумать, я собрался тебя убить, – сказал Том.
На фоне зеленых, ярко освещенных солнцем полей ее платье казалось ослепительно-белым, черные косы падали ей на лопатки. Она шла, а в руках ее покачивалась шляпа от солнца. Жаворонки пели им свои чудные мелодии. Под ноги им попадался дикий плющ и колокольчики, ежевика и куманика. Том помог Милли перешагнуть через ягодные кустики и взял ее за руку, пальцы его пылали.
– Ты – не джентльмен, это точно! – сказала Милли. – Ты даже не спросил разрешения.
– Ага. Такой уж уродился, я же не богач, не то что ты. Но я правда люблю тебя, Милли Смит.
– И я люблю тебя, Том Эллери. Поцелуй меня еще раз, только скромно и прилично.
– Придержи свою шляпу. – Последовал поначалу дружеский поцелуй, но закончился он раскрасневшимися лицами и частым дыханием, ведь им было уже почти по шестнадцать лет.
– Мне давно пора идти, – сказала Милли. – Повтори еще раз то, что сказала раньше, – просил Том, пытаясь ее удержать, и глаза его были печальными и серьезными.
Они продолжали встречаться тайком при луне, зимой они проводили вечерние часы в сарае сквайра Олдройда, летом они бродили среди тихих спокойных холмов. Души их ликовали. Они весело смеялись над светскостью Милли, шутили по поводу низкого происхождения Тома. Они, бывало, вспоминали о матери Тома и приносили на ее могилу летние и зимние цветы. Летом над их головами в бесконечной голубизне, называемой ими раем, стремительно носились галки и жаворонки, а в долине шумно летал ушастый филин. Они боялись одного – лето скоро пройдет.
– Богач из Гонконга, а я босяк, я спал на циновке и ел похлебку из муки и турнепса. Ты когда-нибудь будешь для меня готовить, Милли?
– Буду готовить только для тебя, Том Эллери.
– А я построю тебе дом под соломенной крышей и укрою тебя от свирепых западных ветров, которые проносятся над Бредоном. Слышишь меня?
– Да, слышу.
– И ты только мне отдашь свое тело. Ты ведь так мне обещала?
– Только тебе, Том Эллери.
– Хочешь-не хочешь, но тебе пора возвращаться, а то твои противные училки посадят тебя на цепь, и ты никогда больше не встретишься со своим Томом.
– Этого не случится никогда, – сказала Милли. Сквозь его дыхание она слышала, как в вязах болтают скворцы, различала доносившиеся до нее крики чаек. Над его черной курчавой головой поблескивал ярко-желтый чистотел с восемью лепестками, в котором пауки плели свою паутину. Том держал ее в своих объятиях, но даже запах дикого тимьяна и его поцелуи не могли отогнать от Милли дурных предчувствий.
– Пора идти, – сказал Том. – На рассвете надо боронить поле хозяина, а он не любит, когда я начинаю работать поздно.
Сердце говорило Милли, что она видит его в последний раз. Он, смеясь, высоко поднял ее в своих руках, потом опустил на ноги и опять поцеловал.
– До встречи, – сказал Том.
– До свидания, Том Эллери, – сказала Милли. На следующей неделе Милли отправилась в деревню, чтобы отправить письмо отцу в Гонконг.
– Как жаль Тома Эллери, – сказала какая-то женщина. Она была толстая и недовольная. Черты когда-то веселого лица оплыли, горькие складки застыли на ее тесно сжатых губах.
– Тома Эллери? – спросила Милли.
– Ты что ль не слышала? Болтали, что вы были не разлей вода. Он умер в понедельник, когда боронил пастбище сквайра Олдройда, лошадь испугалась, и он попал под борону.
Милли закрыла глаза.
– Умер?
– Хоронят во вторник, уже почти неделя прошла. Время летит быстро.
– Но этого не может быть!.. – сказала Милли. – Неправда!.. – Она повернулась и убежала, а женщина стояла и смотрела ей вслед.
Не в силах поверить своим собственным ушам, Милли Смит в тот же самый вечер отправилась на свидание с Томом, они уговорились как раз на эту пятницу. Обычно они встречались перед входом на пшеничное поле сквайра Олдройда. И она увидела Тома: он легким и неторопливым шагом, как обычно, приближался к ней со стороны деревни. Милли еще удивилась, что у него не было тени, и подумала, это из-за лунного света.
Дрожа от накатившего вдруг страха (ведь ей сказали, что он мертв), она ждала, а Том со счастливой улыбкой подошел прямо к ней и поцеловал ее. Но холодны были его губы, а руки, обнявшие ее, показались ей просто ледяными. Сквозь его волосы Милли увидела, как по небу несутся облака, а сквозь лоб и щеки – полную луну: так прозрачно было это бледное лицо, потом облака сгустились и стало темно, по и в темноте Милли сумела разглядеть, что его глаза не были глазами живого существа, это был холодный остановившийся взгляд мертвеца. Она в ужасе отпрянула назад, и тогда видение, только что бывшее Томом Эллери, растаяло, исчезло, точно пламя угасающего костра. Милли закричала, с нарастающим ужасом наблюдая за тем, как преображается, все более искажаясь, образ того, кто недавно был живым… Она упала прямо там в поле и пролежала без чувств до утра, когда после долгих поисков ее нашли учителя.
Взрослые твердили, что все это – проделки лунного света и сильное нервное потрясение, которое со временем пройдет. Сама же Милли чувствовала, что никогда больше не будет прежней.
Самое отвратительное было то, что за всем этим последовало неотвратимое дознание, учиненное директрисой Карвер, женщиной с тонкими чертами лица и с горькими воспоминаниями. Ей потребовалось немного времени, чтобы выудить у Милли правду о ее тайных отношениях с Томом Эллери. Хотя отношения эти, как оказалось, были совершенно невинными, все перипетии ее глупой любви к сыну какого-то конюха обсуждались теперь и учителями, и учениками. Последней каплей этого унизительного кошмара было письмо с подробным изложением ее деяний, направленное сэру Артуру, в коем упоминалось и о возможном ее исключении из Гардфилда.
