Ужасный миг! Отбросить все то, чему поклонялся с младенчества, смотреть, как рушатся железные двери!… Он сражался не только с отцом, но и с частью себя самого, с чужими мнениями…
– Деньги не всегда приносят счастье, не правда ли? Ты прожил свою жизнь так, а я хочу иначе. Я всегда мечтал писать – стать поэтом, – но этим не заработаешь на жизнь. Во всяком случае, это получается у единиц. Тут ничего не поделаешь. Меня никогда не интересовали химикалии – и не будут. Да, здесь мне гарантирован достаток, я защищен от превратностей жизни. Но защищенность – еще не все. Я хочу жить своим умом. Ты говоришь, здесь я сам себе хозяин, – это не так. Даже имея свою долю в семейном бизнесе, мы полностью зависим от тебя. Просто смена хозяина…
– Вот, значит, как ты обо мне думаешь. Погоди, мой мальчик, ты еще убедишься, что хозяева бывают разные.
– Но ведь это так естественно – стремиться к независимости. Я хочу самостоятельно создать дом для Корделии. Мы женаты более пяти лет. Молодым лучше жить отдельно. Разве ты после женитьбы жил с родителями?
– Да.
– Ну… как бы то ни было, я… мы чувствуем иначе.
– Корделия того же мнения?
– Мистер Фергюсон, я жена Брука, – произнесла она, терзаемая невыносимым чувством вины по отношению к Бруку: ведь ей приходится оказывать ему поддержку в заведомо проигранном деле.
Мистер Фергюсон вышагивал взад и вперед по гостиной. До сих пор они ни на дюйм не продвинулись.
– Я и не подозревал, что вы оба здесь так несчастливы.
– Это не так. Правда, Брук? Но попробуйте понять!…
– Я хочу жить своим умом! – упрямо твердил Брук. – Если подвернулась возможность… Я не искал ее…
– Да, не искал? – мистер Фергюсон резко остановился. – Тогда как понимать содержание первого письма Скотта? Сразу становится ясно, что ты жаловался первому встречному на свою жизнь. С каким презрением он говорит о твоих теперешних занятиях – словно ты мальчик на побегушках! Сменить работу? Так может рассуждать какой-нибудь наемный служащий. А меня он называет "стариком". Люди обычно подстраиваются под тех, к кому адресуются!
– Я знал, что из этого ничего не выйдет.
– В таком случае я удивляюсь, что ты вообще удостоил меня этим разговором.
– Все дело в том, что для меня приличия – не пустой звук, хотя ты и делаешь вид, будто убежден в обратном! – выкрикнул Брук.
Ссора разрасталась, как снежный ком, катящийся с горы, – где было Корделии остановить их?
– Я рад, что ты отдаешь себе отчет в безнравственности своего поведения! Сегодня ты становишься полноправным компаньоном, а завтра собираешься забрать деньги, которые не заработал, а получил в дар!
– Я не просил тебя об этом. Корделия меня уговорила! Раньше мы были свободнее.
– Зато без гроша. Если бы так и оставалось, ты не получил бы столь лестного предложения от своего приятеля. Ты им не нужен – неопытный молодой человек, у которого ничего нет за душой, кроме нескольких жалких стишков, напечатанных за свой счет…
– Оставь мои стихи в покое!
– Попрошу не перебивать! Повторяю: ты им не нужен! Зачем? Вся эта затея отдает жульничеством. Это – способ выманить твои деньги. Через несколько месяцев – как только ты сляжешь с одной из твоих многочисленных хвороб, – они скажут тебе, что ошиблись и хотят пригласить более опытного сотрудника. Но своих денег ты уже не увидишь.
– Это мое дело! – взвился Брук. – Если я неудачно помещу капитал, это моя ошибка. По крайней мере, я хоть ненадолго вырвусь из-под твоего ига! Вздохну полной грудью! А если потерплю неудачу, то не приползу на брюхе обратно!
– Прошу тебя, Брук! – Корделия очутилась между ними, боясь, что они подерутся. Она еще не видела такого гнева, такой неприкрытой вражды. Куда только делись кровные узы?
Тетя Тиш тихонько плакала в своем кресле; по щекам беззвучно текли слезы, словно кто-то оставил открытым кран.
На глазах у Корделии двое близких ей мужчин бросали друг другу страшные, непростительные обвинения, нанося друг другу раны, которые не залечишь годами. Неужели до сих пор они притворялись, и теперь вышли наружу их подлинные чувства? Или это какое-то помрачение ума?
Брук попытался оттолкнуть ее, но она по-прежнему цеплялась за него, чувствуя дрожь во всем теле.
– Брук! – шептала Корделия. – Ни слова больше! Дайте друг другу время подумать. Продолжите завтра, прошу тебя, Брук!
Наконец обессиленный Брук затих, а старик гневно смотрел на них обоих, отказываясь понимать. Еще одно слово – и между ними разверзнется бездна! Рушилась семья, но патриарх не хотел, не мог уступить.
Брук упрямо гнул свою линию. Корделия ожидала, что позднее – в тот вечер или на другой день – он изменит свое решение, как часто случалось в прошлом. Главное – выпустить пар… Однако на сей раз все было по-другому. Он слишком далеко зашел в своем бунте. Предложение Хью давало ему возможность, которая может больше не представиться. Теперь или никогда.
Целых три дня оба Фергюсона не разговаривали друг с другом. Каждое утро они вместе с Корделией отправлялись на фабрику, а вечером вдвоем возвращались домой. Брук, которого прежде всякая мелкая стычка доводила до болезни, на этот раз с каждым днем как будто становился крепче. В четверг он уехал в Лондон, а в субботу после обеда вернулся довольный. Его глаза светились внутренним огнем – словно он узрел свою мечту, по-прежнему далекую, но уже не недостижимую. Он встречался с лордом Гиронделем, мистером Бромптоном Джонсом и двумя остальными. Хью с трудом уговорил их принять неопытного сотрудника. Деньги перетянули чашу весов, однако лишь отчасти. Они действительно намерены создать лучший еженедельник в стране. Уже заключены контракты на рекламу. Им удалось заинтересовать выдающихся деятелей либеральной партии, которые рассчитывали опереться на их газету в политической борьбе. Речь шла не о чем-то умозрительном. Они учли решительно все, вплоть до мелочей.
Вечером в пятницу мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм и вернулся в субботу около шести. Он прошел мимо Брука так, будто тот пустое место, и больше не выходил до вечерней молитвы.
Они стояли в холле, в ледяном безмолвии: мистер Фергюсон – около небольшого столика, обычно служившего ему кафедрой; перед ним лежала раскрытая Библия. Слуги выстроились в шеренгу вдоль стены. Ян считался уже достаточно большим, чтобы участвовать в вечерней молитве. Он стоял, держась за руку матери; по другую сторону от него стоял Брук.
Мистер Фергюсон открыл крышку часов и подождал, пока стрелки не показали шесть тридцать. Тогда он начал молитву.
"Если грешник отворачивается от греха своего и возвращается на путь истины и добродетели, он спасает свою живую душу. Я признаю, что грешен; грех мой всегда стоит передо мной. Жертва Господня… падшие души, разбитые сердца… Господи, ты не подвергнешь их презрению. Помолимся!"
