Там, глубоко в земле, издавна спали предки Василия.
Лежал там стрелецкий сотник Михаила Аверинцев, пытавшийся образумить своих «ребятушек», кои вознамерились предаться самозваной царице Софье [31], забыв честь, государеву присягу и воинский долг. «Ребятушки» закололи его копьями — закололи и жену его Варвару, бесстрашно назвавшую их зверями лютыми. Могила Варвары там же, рядом с последним обиталищем Михайлы. Рядышком лежат и Григорий Михайлович Аверинцев со своей Прасковьюшкой: он был в одном заговоре с Долгорукими [32] и вместе с дружком своим Иваном Алексеевичем взошел на плаху, где был четвертован; ну а Прасковыошка не пережила известия о позорной казни обожаемого супруга. Лежал там дед Василия — тоже Василий Аверинцев, зверски убитый в арзамасской вотчине пугачевцами, по частям разрубленный пьяными от крови, своими же крестьянами, которым так не по сердцу пришлись барские проклятия, что они для начала вырвали у него язык, а потом, когда очи убиваемого стали жечь злодеев, выкололи ему и очи. Жена его, красота несказанная, Мелания, назначенная в добычу самому Илье Аристову, ближнему человеку Пугачева, была в ту пору заперта в каком-то сарае вместе с младшей сестрой и пятилетним сыном. У нее достало сил выломать прогнившую доску, чтобы дать девушке с ребенком бежать (на прощание была с сестрицы взята клятва, что дитя она воспитает как свое, родное), а потом, когда пришли за ней пугачевцы, Мелания набросилась на них со слегою, подобранной в углу, и успела проломить голову двоим, прежде чем третий снял ее выстрелом. Мужа и жену зарыли прямо в саду, и лишь через десяток годков сестра Мелании с племянником отыскали заброшенную могилку и перевезли дорогой прах на семейное кладбище. Тетушка Серафима, свято клятву, данную сестре, соблюдшая, всю жизнь посвятившая любимому племяннику и его семье, упокоилась там же — еще накануне войны с французом.
Каждый из Аверинцевых знал с малолетства: когда пробьет его последний час, он обретет покой среди родимых могилок. И теперь Василий всем существом своим взывал к дедам и прадедам, которые смотрели на него с небес, — взывал, молил их о несбыточном, невозможном… ибо не всякая ли мольба, обращенная к небесам, несбыточна и невозможна по сути своей и лишь по милости божьей обретает иные черты?
А между тем течение несло тело все дальше и дальше по широкой водной глади, окаймленной то густым кустарником с торчащими высокими бабулами, акациями, то зарослями тростника, то плоскими голыми берегами, на которых иногда появлялись животные, пришедшие на водопой. Иногда Василий видел пятнистых и чернобоких оленей, крупных нильга с их длинными, двухаршинными хвостами, которые покрыты толстыми, жесткими волосами, торчащими в обе стороны, так что хвост оленя напоминает огромное перо. Он видел стада гауров, индийских бизонов, которые опасливо выставляли из травы свои темные спины и крупные головы с рогами, похожими на лиру. Золотые в лучах заходящего солнца буйволы с золотыми же рогами смирным стадом текли к реке, и чудилось, будто в воды священной Ганги вливается еще одна — живая, сверкающая золотом — река.
Под одним из деревьев Василий увидел огромный буровато-серый камень. Вдруг этот камень зашевелился, и ясно стали видны хобот, бивни, розовые раковины ушей. То был большой слон, который схватил хоботом толстую ветвь и начал ее обламывать, а затем, собрав с нее листья в пучок, отправлял их в рот. Другой такой же «камень» оказался слонихой. Она залезла по брюхо в реку и поливала себя водой. Затем выбралась на берег и начала хоботом вырывать пучки сочной прибрежной травы. Перед тем как отправить такой пучок в рот, слониха тщательно полоскала траву в воде, чтобы смыть с корней землю…
Над рекою, над берегом сновало множество птиц, и везде, чуть ли не на каждом дереве, сидели аисты: белогрудые, чернокрылые, красноклювые. Совсем родные, совсем российские аисты! Может быть, они и впрямь прилетели в эту знойную даль из холодной России, где теперь зима и только метели поют свои песни?..
«Вернетесь — расскажете! — мысленно крикнул Василий. — Сядете на крышу нашего дома, защелкаете клювом, и матушка выйдет — может быть, услышит…»
Его саван окончательно промок, и воздушные подушки оседали одна за другой. Течение бестолково кружило его, то увлекая в глубину, то вознося на поверхность… но эти мгновения случались все реже. Не было ни воздуха, ни неба над ним. Не было ни смерти, ни жизни. Только вода — только бездна воды окружала его!
Последняя причуда волны приподняла его голову, как бы даруя возможность проститься с земным миром, прежде чем навеки улечься на дно реки.
Солнце рассыпало последние золотые искры, тянул легкий ветерок. Стаи птиц проносились в воздухе, опускаясь к воде: серые цапли, белые ибисы, забавные аистыразини, колпицы, кулички… Тщеславные павлины игра ли на берегу своими роскошными хвостами, будто красавицы — веерами: распуская и снова открывая их, они, чудилось, любовались своим отражением в спокойной темно-синей воде.
Внезапно один павлин, увидев бесформенный предмет, медленно влекомый течением совсем близко от берега, вскинул свою изящную голову, увенчанную разноцветным хохолком, будто короною, по-змеиному вытянул длинную темно-мерцающую шею и, расправив восхитительное опахало своего хвоста, издал пронзительный, тревожный крик, предупреждающий об опасности стаю.
Павлин крикнул… но прошло еще не меньше минуты, прежде чем Василий осознал, что он уже плывет, режет воду руками, движется, дышит… живет!
Для начала он украл коня.
Сделать это оказалось не очень трудно. Подобным Образом Василий как-то раз близ Тарутина остановил французский дозор. Правда, тогда он был не один: его гусары затаились в засаде, и отборные офицеры Мюрата полегли на той размытой проселочными дождями дороге. Теперь приходилось рассчитывать только на себя и на то, что воин, неистовым карьером летевший по дороге в Беназир, окажется таким же любопытным, как некогда — командир наполеоновского дозора.
И правда: завидев человека в белых погребальных одеждах, лежащего посреди узкой тропы со скрещенными на груди руками, всадник осадил коня и какое-то время с детским интересом озирал неожиданное препятствие. Василий от всей души надеялся, что незнакомец не примет его за какого-нибудь спятившего от безделья факира, вздумавшего войти в транс прямо на дороге, но решит, что перед ним лежит мертвец. Весь расчет был на то, что индус, со свойственным этому народу отвращением и почтением к смерти, не решится перемахнуть через труп во весь опор, а спешится, чтобы посмотреть, лежит ли на дороге «дважды рожденный» или какой-нибудь шудра. В первом случае труп следует хотя бы оттащить на обочину, если уж нет возможности обеспечить ему достойное погребение. Во втором… ну, тогда воин не станет пачкать рук и вернется к коню.
