Теперь она видела, куда влечет ее Нараян: к возвышению посреди обширного двора, к помосту, возведенному вокруг огромной поленницы, источавшей ароматы терпкой древесной смолы и приторно-сладкого масла.
Они поднялись по ступенькам, оказались вровень с верхним рядом аккуратно, затейливо уложенных дров, и Варенька увидела прямо перед собою яркие, разубранные шелками и цветами носилки, а на них… на них…
Мертвое, восковое, недвижимое лицо средь белых шелковых волн — это лицо Василия!
И тогда она поняла, что прежде не знала боли. Боль подступила только теперь — вонзила в сердце железные когти, заставила свернуться кровь, остановила дыхание… а когда, насладившись безмолвной мукою жертвы, дала ей вновь увидеть тьму и пустоту окружающего мира, Варенька поняла, что пророчество Кангалиммы было верно и что оно сбудется. Сбудется нынче же.
Мысли ее вдруг сделались на диво ясными и четкими.
Василий мертв — значит, она должна умереть тоже.
Ни малейшего колебания не испытывала она, и если, к примеру, вчера хоть какое-то дуновение жалости к себе, к своей молодости и красоте, к своему разбитому сердцу еще могло бы осенить ее чело, то сегодня, после бесстыдных откровений Тамиллы, Варенька испытывала только одно ожесточенное желание: умереть как можно скорее. Пока та великая любовь, которая окрылила ее, вознесла, сделала подобной богине, не разбилась вдребезги, пока она не разъедена тлетворной ржавчиной оскорбленного самолюбия и не превратилась в свою противоположность — черную ненависть.
Этот погребальный костер ее мужа станет и ее могилою. Прежде она не раз слышала о сати и с ужасом, отвращением относилась к этому противоестественному обряду. Раньше Варенька не сомневалась, что женщины восходят на костер одурманенными каким-то зельем; что их возводят туда хитрые брахманы, мечтающие обогатиться, а заодно и выслужиться перед жадным, всепоглощающим своим божеством; что в глубине души женщины мечтают о некоем чуде, которое погасило бы костер и позволило бы им спастись.
Теперь же Варя доподлинно знала, что все совершенно не так. Теперь она поняла, что женщина, готовая к сати, одурманена только пряным зельем своей невозвратимой потери; что возводит ее на роковой помост всесильное алчное горе; что одна мечта гложет сердце несчастной — поскорее отдаться пламени, поскорее избавиться от рвущей сердце боли и слиться в очистительном костре с тем, кто теперь, отныне и вовеки, принадлежит только ей, одной ей — ибо право на его безраздельную любовь она купила ценою своей жизни.
Не будет больше ревнивых, позорных подозрений!
Они снова будут вместе — как прежде, как раньше! И она радостно, нетерпеливо вскрикнула, когда Нараян опустил факел чтобы поджечь костер. Но вдруг он оглянулся, пристально посмотрел Вареньке в глаза… и ей почудилось, будто какая-то серая пыльная завеса опустилась перед ее взором, отгородив от нее и Нараяна, и костер, и Василия, окруженного переливами шелка, — и все, все, что было для нее жизнью, болью, счастьем и любовью.
Огненные языки метались по телу Василия, но он не чувствовал ни жара, ни боли. Варенька, вся с ног до головы объятая огнем, лишь озиралась недоуменно — и послушно следовала за Нараяном, который сейчас больше был похож на факел, чем на человека. Балансируя на поленьях, они двинулись к Василию.
«Ну, вот сейчас!» — подумал он, и радость, бушевавшая в его сердце, была такова, что могла бы, пожалуй, разорвать некоторые из пут, наложенных трансом… если бы у Василия было чуть больше времени. Однако миновал всего лишь какой-то миг, а Нараян с Варенькой уже прошли мимо него и оказались на противоположной стороне ямы. Здесь… здесь что-то вдруг произошло с глазами Василия, потому что он перестал видеть, а когда мгновенное помрачение исчезло, он не обнаружил ни Нараяна, ни Вареньки… ни стены огня. Прилежно сложенные дрова по-прежнему лоснились от смолы и масла, по-прежнему краснели от щедро посыпанного шафрана, а сверху, на разукрашенных носилках, по-прежнему возлежал приуготованный к сожжению бездыханный труп.
Он, Василий.
— Проклятый колдун! — взревел магараджа. — Нечестивец, посмевший обмануть великую Кали, посмеяться над Агни! Держите! Держите его!
Через гору дров, через носилки прыгали один за другим стражники, и воздух взвизгивал от звука выхватываемых из ножен мечей. Магараджа, как никогда раньше, был похож на ребенка — разряженного в пух и прах капризного ребенка, который каждую минуту готов рухнуть наземь и задрыгать ногами, если не получит желаемое. Глаза, чудилось, готовы были выскочить из орбит, с губ срывались ругательства вперемежку с брызгами слюны, и какой-то неосторожный воин, осмелившийся сунуться с известием, что дерзкого Нараяна и след простыл, уже лежал ничком с перерезанным горлом: ничтожный потомок Сиваджи мастерски владел кинжалом!
Остальные усвоили урок и пока не возвращались.
В воздухе реяли возбужденные охотничьи клики, раздавался удаляющийся конский топот, однако шли мгновения, стекаясь в минуты, и с каждой из них становилось яснее ясного, что все пропало…
И это понимал не только магараджа, понимало и то безжизненное, бесчувственное существо, которое лежало на раззолоченных носилках бревно бревном… если только можно вообразить бревно, в душе у которого бушует буря; если только можно вообразить бревно, у которого есть душа!
Это было все, что ему оставил Нараян: душу, способную страдать и проклинать. О, как прав был Василий там, возле обиталища Кангалиммы, когда следовал путем своих смутных, странных, почти не правдоподобных подозрений! Но он не пошел по этому пути до конца — Нараян сбил его с дороги, проложенной истиной.
Правильно говорят мудрецы: пока зло не созреет, глупец считает его подобным меду; когда же зло созреет, тогда глупец предается горю.
Все, что осталось теперь Василию, — это горевать, ибо пришел час расплаты за глупость. Впрочем, час — это уж слишком громко, просто-таки оглушительно сказано. Час! Да ведь это роскошь! Правильнее будет сказать, что его минуты сочтены.
Тщетно ждать, когда закричит павлин. У Нараяна и в мыслях не было воскрешать Арусу! Это была ловушка, хитрейшая ловушка, в которую Василий не просто угодил — он бросился в нее со всех ног, чуть ли не вопия от радости, дурак!
Дурак! Кому ты поверил? И погубил себя… да черт с тобою! Ты погубил Вареньку. Теперь Чандра целиком во власти «проклятого колдуна», и не все ли равно, к чему стремится Нараян: к поклонению богине или обладанию женщиной — Вареньку не защитит никакая сила, ибо некому противостоять силе Нараяна. О, Василий помнил безжизненный, стеклянный взор, помертвевшее лицо своей жены, равнодушие к жизни и к смерти, боли, пламени… Горе ли одурманило ее, злые ли чары — неведомо, однако ясно, что теперь Нараян уже не даст Чандре выйти из его злой воли. Так змея оцепеняет жертву своим цепким взглядом и не отпускает ее до тех пор, пока не вонзит в нее свои ядовитые зубы.
