Каждый раз, уходя из «Сент-Луиса» и возвращаясь обратно, они неизменно заставали молодого человека в вестибюле. Он посещал те же рестораны, что и они.
— Кто этот юноша? — шепотом спросила Скарлетт, — Вчера вечером он был в клубе «Бостон». Почему он за нами следит?
— Не обращай внимания, дорогая, — ответил Ретт, — Ему кажется, что между нами существуют неулаженные обиды.
— Какие обиды? Кто он такой?
— Очень мило с твоей стороны беспокоиться обо мне, — отозвался Ретт, — Но, право, не стоит.
— Беспокоиться о тебе? — фыркнула Скарлетт, — Вот еще! Ты прекрасно можешь сам о себе позаботиться!
И все же тот молодой человек являл собой досадное облачко.
Получившие немалые доходы при правительстве Реконструкции, жители Нового Орлеана строили себе дома там, где прежде располагались сады и огороды. Новые особняки выходили на улицы, где муниципальные экипажи утопали в грязи по ступицы колес. Недостроенные здания окружали кучи досок (по мнению Скарлетт, сильно уступавших качеством сосне из Джорджии), и до самой темноты оттуда доносился стук молотков.
Капитана Батлера и его прекрасную супругу пригласили на празднества, где среди торговцев хлопком и владельцев речных пароходов попадались люди с непроницаемыми лицами, чей смех не отражался в глазах. В одежде они держались кричаще-ярких тонов и вели разговор о Кубе и Никарагуа так, словно только что оттуда прибыли, а завтра двинутся в обратный путь. Их женщины были слишком молоды и красивы, одеты чрезмерно модно и не пытались скрыть своей скуки.
Эти неулыбчивые люди проявляли к Ретту больше почтения, чем друг к другу.
— Откуда они тебя знают?
— В прежние дни я имел с ними кое-какие дела.
В особняке на Туро-стрит, таком новеньком, что Скарлетт даже чувствовала запах не до конца просохшего обойного клея, пожилая женщина представилась:
— Меня зовут Туанетт Севьер, — Улыбка дамы была чарующе неискренней, — Севьер — моя девичья фамилия.
Предпочитаю не вспоминать о мужьях. А вы — Робийяр, не так ли? Вся в мать!
У Скарлетт пробежал по спине холодок.
Кожу Туанетт Севьер покрывали старческие пятна, а сквозь поредевшие седые волосы просвечивала розовая кожица. Перстни, унизывающие пальцы, браслеты и ожерелье свидетельствовали, что некогда эта дама была желанна.
— Мы с Эллен были первыми красавицами Саванны много лет назад. Хотя я знала возлюбленного Эллен, Филиппа, получше, чем твою мать.
Филипп! То самое имя, воспоминание о котором Скарлетт загнала поглубже. На смертном одре именно к Филиппу было обращено последнее слово, слетевшее с губ матери.
Слуга забрал пустой бокал и поставил перед Туанетт полный. Она мечтательно улыбалась.
Филипп!.. Огонь, что горит все ярче и горячее, пока не пожирает окружающее…
Скарлетт не желала больше слушать. Эллен О'Хара была изысканной леди, самой безупречной матерью… Она поднялась с места и сказала:
— Мама никогда о нем не говорила.
Не сомневаюсь. — Глаза старухи светились пониманием. Католики бывают разные, дорогая, а Эллен Робийяр принадлежала к тем, что себя не прощают.
Хотя в Новом Орлеане Скарлетт была счастлива, даже чересчур, ей не хватало ее лесопилок, интриг перепродажи, удовольствия, когда удавалось обставить прочих дельцов. И еще ей не хватало Эшли. Его лица, пляшущих в усталых карих глазах искорок. Эшли Уилкс заключал в себе Тару, Двенадцать Дубов — все самое любимое! И в таком настроении, вспоминая об Эшли, она не могла припомнить, отчего решила выйти замуж за Ретта Батлера.
Сила Ретта претила Скарлетт. Его объятия гасили всякое сопротивление, его поцелуям невозможно было противостоять. Ретт хочет низвести ее до такого состояния, когда она станет много меньше, чем сейчас: всего лишь преданной Женой, столь же добродетельной, сколько и глупой, — Скарлетт просто чувствовала это. Вот в таком наполовину скучающем, наполовину оскорбленном настроении, однажды утром, когда Ретт спустился за завтраком, она стала перебирать его папку для важных бумаг.
Часть документов были на испанском и запечатаны вычурными восковыми печатями. Скарлетт обнаружила две грузовые квитанции — одну на «два сундука, железной дорогой, в отель "Нэшнл", Атланта. ОСТОРОЖНО. ХРУПКОЕ», другую — на щенка сенбернара для Уэйда: «Особый груз! Вагон-экспресс!» Счет от лондонских портных Пика и Беннета, аккредитив Банка Нового Орлеана на сумму, приятно удивившую ее, и приглашение на бал, который должен был состояться через два дня в танцзале «Жимолость».
На одно лицо.
Конечно, у Ретта были другие женщины, никто и не пытался делать из этого тайну. Но Скарлетт полагала, что теперь, после женитьбы, он вполне удовлетворен. Однако «дела», по которым Ретт выходил по ночам!.. Какого рода «дела» ведутся от полуночи до рассвета?
Ее уши горели. Какая же она дура!
Когда Ретт принес ей завтрак, Скарлетт стояла в нижней юбке перед высоким зеркалом.
— Погляди, как я растолстела.
Муж обнял ее, но она застыла.
— Не стану есть, больше никогда и ничего в рот не возьму, лучше умру с голоду. О Ретт, помню, прежде мужчина мог обхватить мне талию и пальцы у него сходились.
Когда пальцы Ретта не сошлись на три дюйма, Скарлетт разрыдалась.
В тот вечер Ретт снова ушел по своим таинственным «делам», и Скарлетт спустилась в вестибюль, где не оставляющий своего наблюдательного поста молодой человек вежливо ей поклонился. Швейцар помогал семье янки усесться в кеб, а их маленький сын пнул его по ноге.
— Молодой мсье очень резв!
Опустив в карман пятицентовик и помассировав лодыжку, швейцар повернулся к Скарлетт.
— Да, мадам? Арто к вашим услугам.
— Мне нужно достать билет на бал в танцзал «Жимолость».
Швейцар улыбнулся, словно не понял шутки.
— Что, мадам?
— Танцзал «Жимолость». Вы, несомненно, слышали о таком.
Арто осторожно признал, что слыхал о его существовании. То ли на Бурбон-стрит, то ли на Бобен…
Скарлетт протянула ему купюру.
— Билет стоит десять долларов, если не ошибаюсь.
Заложив руки за спину, швейцар лишь покачал головой:
Je suis desole, madame. Desole![54] Никак не могу вам помочь.
Чуть задержавшись в дверях, внимательный молодой человек сказал:
— Пардон, мадам. Белые леди не приглашаются на бал квартеронок.
И ушел, посвистывая.
— Что это за бал квартеронок такой, объясните мне?
Швейцар вымученно улыбнулся.
— Не могу знать, мадам, а даже если бы и знал, не смел о нем сказать. Простите, мадам…
