Слух о проезде императора докатился до окрестных деревень, и люди бежали со всех сторон, чтобы посмотреть на вершителя судеб.
К часу дня появился запыхавшийся Бастьен: он узнал о важной новости двадцать минут назад, за пять минут облачился в гусарский мундир, пристегнул к поясу саблю и ташку и уже через четверть часа занял свое место среди ожидающих.
— Ах, черрт подерри, я вовремя! — воскликнул он и, оглянувшись вокруг, добавил: — А, это ты, Консьянс! А, это вы, Мариетта! Отлично, я очень надеялся увидеть здесь вас!
— Так ты нас искал? — поинтересовался Консьянс.
— Не без того.
— А зачем?
— Потом узнаешь, у меня есть идея.
— Толкова ли она, твоя идея?
— Надеюсь… Ах, если бы удался мой замысел! Вот была бы потеха, как говаривали у нас в полку!.. Однако, тише!
— А что такое?
— Слышен стук колес… нет, я ошибся, это еще не Маленький Капрал.
— Да он и не может быть здесь так скоро, — вступил в разговор какой-то обыватель.
— А почему же? — спросил гусар.
— А потому, что в газете сказано: он выедет из Парижа только в девять утра.
— Подумайте сами, для того чтобы проехать восемнадцать льё со скоростью четырех с половиной льё в час, потребуется как раз четыре с половиной часа. Он выехал в девять утра, а только что отзвонили час пополудни, значит, он уже где-то недалеко… Так ведь, форейтор?
С этим вопросом Бастьен обратился к одному из двадцати или тридцати форейторов, которые, украсив себя трехцветными ленточками, ждали появления Наполеона.
— О, разумеется! — откликнулся форейтор. — Если он выехал из Парижа в девять, он должен быть теперь около Восьенна.
— А ну, тихо! — прервал его Бастьен.
Все разговоры тут же прекратились. Каждый напрягал слух и зрение, и вот на этот раз очень явственно послышался грохот нескольких карет.
Затем издалека донеслись крики «Да здравствует император!».
В ту же минуту толпа вздрогнула, словно по ней прошелся электрический разряд, и крик «Да здравствует император!» вырвался из всех глоток, из всех грудей и, можно сказать, даже из всех сердец.
В эти дни Наполеон олицетворял для французов нацию, отечество, свободу, ибо Бурбоны за недолгое время своего пребывания на троне доказали, что они олицетворяют противоположность всему этому.
И вот среди восторженных криков послышался грохот подъезжающих карет, подобный приближающемуся грому.
Крики вдруг усилились и смешались с другими возгласами: «Поберегись! Поберегись! Поберегись!»
Толпа расступилась. В начале Суасонской улицы появились три кареты, влекомые белоснежными лошадьми, которыми, оглушительно щелкая кнутами, правили серые от дорожной пыли форейторы. Кареты подъехали к почтовому двору и остановились.
Первую влекла шестерка лошадей, дрожавших от усталости.
В карете сидели трое мужчин: два — на заднем сидении, один — на переднем.
Сидевший сзади справа был император Наполеон; рядом с ним — король Жером.
Лицом к ним сидел генерал Летор.
Крики «Да здравствует Наполеон!» зазвучали еще неистовее.
Наполеон приподнял склоненную в раздумьях голову, огляделся и спросил:
— Где это мы?
— В Виллер-Котре, мой император, — ответил твердый голос.
Наполеон остановил взгляд на своем учтивом собеседнике: это был не кто иной, как Бастьен.
Гусар стоял в двух шагах от кареты как раз напротив дверцы, прямой и неподвижной, одну руку поднеся в приветствии к своей меховой шапке, а другую прижав к бедру.
Император увидел сиявший на его груди крест, два рубца крест-накрест на лице, руку без двух пальцев.
— О-о, да это один из моих давнишних храбрецов! — произнес Наполеон.
— Пожалуй, так, причем со стажем аж со времен Маренго.
— А где ты получил сабельный удар?
— При Аустерлице.
— А крест?
— За Ваграм.
— Подойди-ка сюда!
— Я здесь, мой император.
— Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
— Благодарю, мой император, я нуждаюсь только в вашем уважении; но, если бы вы пожелали что-нибудь сделать для моего товарища, вы бы доставили мне удовольствие.
— Где же этот товарищ?
— В двух шагах отсюда… Подойди же, Консьянс! Разве ты не слышишь, его величество император и король велит тебе приблизиться.
Его величество император и король ничего подобного не говорил и поэтому Консьянс не тронулся с места.
— Да подойди же, — повторил Бастьен, — ты прекрасно видишь, что заставляешь ждать его величество императора и короля.
— Подойди, друг мой, — сказал император.
Консьянс приблизился. Мариетта, прижавшаяся к нему, словно плющ к молодому вязу, подошла тоже; побледневшая и задыхающаяся, она, дрожа, опиралась на руку жениха.
— Ну, — спросил император, — кто же он и о чем ты просишь для своего товарища?
— Сир, вот Консьянс, о котором идет речь. Этот молодец бросался в огонь так же бесстрашно, как его пес Бернар, стоящий позади его, прыгает в воду; и все шло хорошо, пока в один прекрасный день его зарядный ящик… ах! Надо вам сказать, мой император, что он тоже служил в гусарах, но в гусарах на четырех колесах; так вот, однажды его зарядный ящик — это было в битве при Лане, вы должны его вспомнить, ведь и вы там были, мой император, как и я, как и он, — так вот, как я уже сказал, его зарядный ящик взлетел на воздух и взрывом ему обожгло глаза… Ему повезло: все обошлось не так уж плохо и он был слепым только полгода, благодаря чему сегодня он имеет счастье снова вас лицезреть… Но это еще не все.
— Что же дальше? Ну-ка, ну-ка, — сказал император с той смесью грубоватости и доброты, какую он умел так хорошо использовать в соответствующих случаях, благодаря чему солдаты его просто боготворили. — Поторопись, я спешу!
— Дело в том… Казаки… они так основательно вытоптали землю его деда, папаши Каде, что в прошлом году бездельница-земля не дала ни колоса, и вот так вышло, что его дед, папаша Каде, не смог уплатить восемьсот франков кузену Манике, старому ростовщику, продавшему ему землю в рассрочку… бедная земля… люди в очках так все ловко обстряпали, что она должна быть продана через три дня, и семья будет разорена дотла! И вот Консьянс и Мариетта — какая красивая девушка, не так ли, мой император? — и вот они решили, чтобы просуществовать самим и обеспечить своих старых родителей, пойти наемными работниками к соседу Матьё, доброму малому, надо признать! Но все равно, как говорит папаша Каде, это тяжко, когда всю жизнь трудился на своей земле, а теперь вынужден обрабатывать чужую.
— Так сколько ты говоришь нужно этому парню?..
