Молвив это, Голуба отвернулась от Дубравы и затихла.
Ничем не выдала своего бодрствования Северга, слыша этот разговор, даже глаза держала закрытыми. Насчёт плети девушка не выдумывала: в случае неудержимого бешенства или страха Дым усмирялся только с её помощью. Плётка была не простая, а с острыми шипами, пропитанная соком произраставшего лишь в Нави конского корня – сильнейшего средства, в больших количествах способного вызвать глубокий дурманный сон, а в маленьких внушавшего спокойствие. Попадая в кровь, сок мгновенно утихомиривал и расслаблял зверя, а царапины уже через час заживали без следа, но в тот раз плётка не сразу сработала: то ли конь был перевозбуждён, то ли вышивка оказалась слишком сильной… Впрочем, не о знахарке Северга пеклась в тот миг, а стремилась успокоить взбудораженного и напуганного Дыма.
Тем временем начал действовать отвар, и навья, открыв глаза, очутилась на заснеженной поляне, сплошь поросшей подснежниками, а навстречу ей, оставляя за собой талую тёмную дорожку, плыла в белой шубе Ждана.
Глухие тучи разошлись, открыв холодную синь весеннего неба, и слепящее Севергу солнце хлынуло в окна, озаряя лучами танец пылинок в воздухе. Выбивая во дворе пёстрые домотканые дорожки, Голуба переговаривалась с женщиной-оборотнем через распахнутую настежь дверь.
– Хорошо-то как стало! Светло! Эх, а подснежников-то в лесу сколько! Песню б сложить про них, да жаль, не умею.
– Они как светлая рать, побеждающая зиму, – сорвалось с губ Северги. Вспомнив свои видения, она замерла в чарующем оцепенении.
– Ух ты! – капелью прозвенел со двора смех Голубы. – А у тебя, поди, и получилось бы песню-то сложить. Красиво говоришь.
– Да нет, песни слагать и я не мастер, – вздохнула Северга. И попросила: – Отведи-ка меня на ту поляну, где ты подснежники видела.
– У, это для тебя далеко, не осилишь дороги, – махнула рукой девушка.
– А расстояние какое? – настаивала Северга.
– Ну, может, с версту пройти надо.
Дальше, чем опушка леса с рябинами, но попытаться можно, решила Северга. К изумлению Голубы она, ухватившись за перекладину, сама села на постели.
– Помоги мне одеться.
Голуба сперва заупрямилась: мол, свалишься по дороге, как я тебя обратно тащить буду?
– Я уж окрепла малость, смотри. – И Северга поднялась на ноги – немного шатко, словно новорождённый жеребёнок, но уже почти уверенно.
– Вот это да! – восхитилась дочь Вратены. – Ежели так и дальше пойдёт, ты скоро и бегать начнёшь!
– Насчёт бегать пока не знаю, – хмыкнула Северга, – но от постели оторвусь непременно. Хватит уже лежать.
– А вот это ты дело говоришь! – с жаром поддержала Голуба.
Бросив дорожки, она принялась рьяно помогать Северге с одеждой. Разглядывая свои ноги, снова облачённые в кожаные штаны, женщина-оборотень на пару согревающих мгновений ощутила себя прежней, однако вместо тяжеловатых сапогов Голуба надела ей несуразные, но толстые и тёплые чуни с шерстяными онучами… Штаны стали великоваты в поясе, и пришлось затянуть шнурок потуже. Длинная вязаная безрукавка была уже давно готова, и Голуба напялила её на Севергу поверх короткой стёганки, которую та носила под латами. В довершение всего опоясав навью кушаком, девушка осталась удовлетворена:
– Вот теперь не озябнешь!
Опираясь одной рукой на плечо Голубы, а другой – на посох, сделанный из корявой толстой палки, Северга прошла первые несколько шагов по двору.
– Шапку надвинуть на глаза надобно посильнее, – обеспокоилась девушка. – Вдруг встретим кого-нибудь злопамятного…
Она словно читала мысли Северги. Хоть и соседнее село, а глаза и у птиц есть.
Шаг за шагом, шаг за шагом по ломкому, жёсткому, ослепительно-льдистому снегу – так Северга вновь ощупывала ногами землю, которая раньше не казалась ей чем-то живым, а теперь была полна чувств и мыслей. О чём же думала пробуждающаяся земля? О небе, таком хрустально-прозрачном, далёком, чистом? О солнце, жаркими иглами лучей язвившем глаза Северги? Захлебнувшись светом и почти ослепнув, навья замерла. Голуба тоже остановилась, не торопя её.
– У тебя сейчас такое лицо, будто ты хочешь чихнуть, – хихикнула она.
– Ваш мир ярковат для меня, – пробормотала женщина-оборотень. – Я уж привыкла немного, но в солнечные дни бывает трудновато видеть.
– А ты закрой глаза и просто доверься чутью, – посоветовала девушка. – Слушай всем – ушами, душой, сердцем, всеми чувствами.
Так и пришлось поступить. Сквозь головокружение, сквозь дурноту и бешеное биение сердца Северга шла к белым цветам, чтобы увидеть их уже наяву, а не в бредовых видениях. Она ступала по радугам сомкнутых ресниц, преодолевая мертвящее стремление тела рухнуть наземь, спасала глаза от солнца просвечивающим красным щитом век, но прошла эту версту и опустилась в снег на колени. Протянув вперёд зрячие ладони, она касалась ими прохладных головок, пропускала между пальцами острые лезвия листиков, осторожно ощупывала шелковистые лепестки. В болезненно-сладком венце из солнечных лучей ей улыбались янтарные глаза Жданы.
– Да, это подснежники. – В голосе Голубы тоже слышалась улыбка.
– Я знаю. – Северга согнулась и коснулась цветов губами, ловя едва ощутимый дух золотой весенней пыльцы и представляя себе ток сока по жилкам.
Что означала эта слепящая нежность, эта щекотная боль, эта ломота в сердце, этот зуд между лопаток, будто там резались крылья? Как называлась эта немая тоска, этот ледяной восторг, эта предельная острота всех чувств, вырезающая на сердце светящиеся узоры? Каково имя этого высокогорного покоя и осознанности, мудрой печали и всезнания?
– Это любовь, Северга.
Пальцы Голубы сплелись с её пальцами над цветами, а губами навья ощутила щекотное тепло девичьих губ. Ныряя в поцелуй, она видела не дочь Вратены, а россыпи солнечно-терпкого янтаря из сокровищницы княгини Воронецкой.
– Нет, девочка. Такие, как я, никогда не меняются, не раскаиваются, не жалеют ни о чём и никого. Не заблуждайся насчёт меня.
Жёсткая, покрытая мозолями от оружия рука на мгновение обхватила округлый девичий подбородок, но ласка не состоялась: рука отстранила лицо Голубы. Стиснув челюсти и крепко опершись на посох, Северга поднялась на ноги. Она не противилась рукам, обнявшим её сзади, не оттолкнула прильнувшую к её спине девушку, просто хранила ледяное молчание.
