Нет, так нельзя. Закусив губу, Голуба мяла в руках безрукавку, а её жаждущее жизни сердце металось, не в силах сделать выбор. Её взгляд упал на бельевой узелок Северги, а в следующий миг она уже знала, как поступить. Свернув безрукавку, она сунула её между чистыми рубашками – авось, навья не заметит сразу, а когда увидит, то решит, что сама взяла подарок Голубы. «Только это и справедливо, только так и должно быть», – решило сердце, а решив, успокоилось. Ресницы Северги не дрогнули и не разомкнулись, когда по её лицу скользнула тень ласкающей руки…
Навья пробудилась только через час. Сложив мясо в мешок, она привязала его к палке, на которой уже висел узелок со сменой белья, разметала погасший костёр и двинулась в путь. Она по-прежнему не видела пять теней, что скользили за ней по пятам: беззвучную мягкокрылую сову, неприметную горлицу, хитрую лисицу, ловкую кошку и быстроногого зайца.
Продвижение вперёд продолжалось весь остаток ночи и утро. Ясный, солнечный полдень вынудил Севергу снова сделать привал, чтобы переждать слишком яркое для её глаз время суток. Настал черёд Боско сторожить, а остальные расположились в заброшенной медвежьей берлоге на отдых. Похрустев орехами и сухарями, Голуба подложила под голову свой узелок и, утомлённая бессонной ночью, нырнула под шуршащий лиственный покров дрёмы.
…И провалилась в рыжую круговерть солнечного леса. Хоровод стволов сливался в плотный, навевающий дурноту забор, птичье чириканье осыпалось яркой черепицей с ветвей, а живое, текучее золото солнечных зайчиков смеялось под ногами. Бежать, плясать, виться вихрем! Грудь забыла, как дышать, а сердце взорвалось ослепительной жар-птицей и покорно упало в руки навьи, шагнувшей из-за дерева. Солнце ласкало светлый лён её вышитой рубашки, стройные сильные голени были обвиты вперехлёст ремешками чуней, а насмешливый, пронзительно-злой лёд глаз преобразился в тихий, грустный свет туманного утра. Пальцы Голубы утонули в лоснящихся, спутанных чёрных прядях волос, присыпанных первым снегом седины.
«Почему ты не взяла безрукавку? Я вязала её для тебя с любовью… чтобы ты не зябла холодными ночами, – вырвался из её сердца горестно-укоризненный вздох. – И чтобы помнила обо мне».
«Прости, милая, – покаянно опустились ресницы Северги, и тёплая ладонь стёрла со щеки девушки слезу. – Я и так не забуду тебя никогда».
Солнечная нежность поцелуя слила их губы в одно целое, а холод правой руки Северги при объятиях вырвал у Голубы рыдание. Судорожно обняв её за шею и впечатавшись своей щекой в её щёку, она вжималась в навью всем телом.
«Я хочу жить… Я хочу быть с тобой… Спаси меня, умоляю тебя! – плакало сердце, разбиваясь на сотни смолисто-янтарных брызг. – Матушка с тёткой Малиной и Дубравой хотят закрыть Калинов мост, чтобы не было кровопролития… Нужны четверо сильных, чтобы стать скалами над ним. Мы все окаменеем… Я не хочу умирать! Я ещё так мало жила! Я едва успела познать любовь! Спаси меня от погибели!»
Шёпот леса леденящим плащом мурашек окутал девушку, а в спокойных льдинках глаз Северги разлился жутковатый отсвет далёкой грозы, нависшей над миром. Кончики пальцев ласкали щёку Голубы, меж бровей пролегла мрачная тень, а побледневшие, твёрдые губы шевельнулись:
«Никто не должен отнимать у тебя жизнь или заставлять тебя жертвовать ею против твоей воли. Никакая благая цель не стоит этого».
«Я не хочу… – Слёзы тёплыми струйками катились по щекам Голубы, слова с рыданием надломленно вырывались из груди. – Не хочу превращаться в камень… Я хочу жить… хочу любить!»
«Ты будешь жить. – Губы Северги защекотали брови девушки, дыхание согрело ей веки, осушая слёзы. – Я всё сделаю для этого, моя девочка. Они не найдут Калинов мост».
– Встаём! Двигаемся в путь! – беспокойным ветром ворвался в уши Голубы голос Боско. – Живее!
Ошеломлённая, растерянная, охваченная чарующим оцепенением сна Голуба никак не могла вернуться в горькую явь и осознать необходимость встать и продолжать слежку. Корни деревьев словно оплели ей ноги, а лес нашёптывал печальные сказки и звал её раствориться в зеленоватой, шелестящей тишине между стволами. Дубрава тормошила её и подгоняла, и в звонко-льдистом прищуре её глаз Голубе чудилось какое-то подозрение.
И снова – плащ из совиных перьев и хитроумный щит невидимости: с ветки на ветку перелетала Голуба, не теряя из виду навью. Не отставали и остальные, но вот беда: движению не было видно конца и края. Вот уж ночь набросила на небосклон полог сине-звёздной прохлады, а Северга всё шла без привала, на ходу жуя копчёное мясо и утоляя жажду из встречных ручейков и даже луж. У Голубы уж руки-ноги болели, а утомлённые веки моргали с песочным скрежетом, но остановиться на отдых не представлялось случая. То ли Северга спешила, то ли… изматывала их. Медовые нити того сна-встречи всё ещё тянулись за Голубой, размазывая её сознание, как кусок подтаявшего масла, а под сердцем белокрылым мотыльком билась тревога: Северга нашла безрукавку и обо всём догадалась? Или этот разговор во сне сбылся? «Девочка моя…» – гулко и сладко шептало эхо, и Голуба умывалась тёплыми слезами. Неужели навья её тоже любит? Боясь спугнуть призрак счастья, дочь Вратены не решалась даже вздохнуть полной грудью.
Усталость брала своё. Голубе в совином «плаще» стало душно, точно в парилке, тело отяжелело, и при каждом перелёте с ветки на ветку её тянуло вниз страхом падения. К жаркой тяжести добавилась жажда, а чёрный плащ Северги всё так же неумолимо скользил по траве. Мать, тётка, сестра и Боско тоже изрядно выдохлись, но из последних сил продолжали двигаться вперёд.
Вот уже новый рассвет озарил край неба, проступая над морем леса зябким румянцем, а навья не останавливалась, словно подпитываемая неиссякаемым источником силы. Всё светлее становилось в лесу с каждым часом, проснулись птицы и украсили пространство своим беззаботным гомоном, и Голуба цеплялась за него, как за спасительную золотую нить.
К полудню небо затянулось облаками, и лес наполнился пасмурным влажным шелестом дождя. Встряхнув волосами, Северга подставила лицо каплям и провела по нему ладонями, будто умываясь. Её передышка у дерева кончилась быстро: подняв наголовье, навья крылатой чёрной тенью заскользила дальше, а Голуба была ей благодарна даже за эту кратковременную остановку. «Я больше не могу!» – кричало тело, а по щекам, мешаясь с дождём, текли слёзы.
Влажная одежда, словно панцирь, тянула к земле, вися на плечах и сковывая движения. Голод, заглушённый усталостью, растворился призрачным теплом в животе. Когда истекли первые сутки непрерывного преследования, Боско начал отставать.
