Мы не испытывали слишком больших лишений. По счастью, среди пассажиров не было ни женщин, ни детей, а мы, мужчины, держались, как могли, и ждали помощи. Мы были уверены, что рано или поздно она придет. Наше радио работало до самого удара о землю, и радист успел сообщить координаты места падения.
Нужно было только ждать и постараться не окоченеть от холода.
К этому времени моя миссия в Европе была окончена, и я тешил себя надеждой, что меня заждались в Штатах. Тем более, это внезапное погружение в страну гор, которые много лет назад так завораживали меня, стало удивительным переживанием. Я давно уже был городским человеком, существом, привыкшим к комфорту. Бешеный пульс Америки, ее темп, жизненная сила и задыхающаяся мощь Нового Света соединились, чтобы порвать мои связи с прошлым.
И теперь, созерцая окружающее меня одиночество и величие, я понял, чего не хватало мне все эти годы. Я позабыл об остальных пассажирах, о серебристом фюзеляже разбитого самолета — анахронизма среди вековой первозданности — я забыл о своей седине, грузности, бремени полусотни с лишним лет. Я снова был юношей, полным надежд, страстно ищущим истину. Она была, конечно, там, за дальней вершиной. А я в своей городской одежде, такой здесь неподходящей, чувствовал, как горная лихорадка снова проникает в мою кровь. Захотелось уйти от разбитого самолета, не видеть озябших лиц пассажиров, захотелось забыть все эти напрасно потраченные годы. Чего бы я ни дал, чтобы снова стать молодым, без оглядки рвануться к тем вершинам, покорить их. Я помнил, какое чувство испытываешь высоко в горах. Воздух пронзительнее и холоднее, тишина глубже. Обжигающий лед и пронизывающее солнце. И сердце, замирающее на миг, когда нога скользит по узкому выступу в поисках безопасной опоры, и руки сжимают веревку.
Я взглянул на горы, которые так сильно любил, и почувствовал себя предателем, бросившим их ради ничтожных вещей: уюта, удобства, безопасности.
Я решил, что, когда нас найдут спасатели, вернусь к тому, с чем был разлучен все эти годы. Я не спешил в Штаты и мог остаться на отдых в Европе, чтобы снова отправиться в горы. Я куплю одежду, снаряжение, обязательно это сделаю. Приняв решение, я почувствовал облегчение и независимость. Все остальное теперь было не так важно. Вернувшись к самолету, я укрылся в нем и оставшиеся часы смеялся и шутил с другими пассажирами.
На второй день пришла помощь. Мы поняли, что она близко, когда на рассвете увидели над собой высоко в небе самолет. Спасатели оказались настоящими альпинистами, ребятами грубыми, но симпатичными. Они принесли нам одежду, снаряжение, еду и были просто поражены, что мы в состоянии всем этим воспользоваться. Они не надеялись застать здесь кого-нибудь в живых.
Спасатели помогли нам не торопясь спуститься в долину, и путешествие завершилось только на следующий день. Ночь мы провели в лагере на северной стороне гребня, который от разбитого самолета казался таким далеким и недостижимым. На рассвете мы двинулись дальше. Стоял великолепный ясный день, и вся долина открывалась взору. На востоке цепь гор возвышалась отвесно и, насколько я мог судить, покрытая снегом двойная вершина, пронизывающая небо, словно костяшки согнутых пальцев, была неприступной.
Когда мы начали спуск, я обратился к командиру наших спасателей:
— Я занимался альпинизмом в молодые годы, но совсем не знаю эту страну.
Сюда приезжают группы для восхождений?
Он покачал головой: здесь плохие условия. Его отряд прислали издалека.
А в долине, к востоку, люди отсталые и неграмотные, для туристов и путешественников нет никаких удобств. Но если я собираюсь в горы, он может захватить меня в другое место, где я смогу заняться настоящим спортом. Хотя для восхождений в это время года уже поздновато.
Я продолжал смотреть на восточный гребень, далекий и удивительно красивый.
— Как она называется, эта двойная вершина к востоку?
— Монте Верита, — ответил он.
Теперь я знал, что привело меня обратно в Европу… В городке, километрах в тридцати от места крушения, мы расстались — остальные пассажиры и я. Их повезли к ближайшей железнодорожной линии, к цивилизации. Я же остался там, снял комнату в маленькой гостинице и сложил туда свой багаж. Я купил пару крепких ботинок, бриджи, короткую куртку и пару рубашек. А потом, повернувшись к городку спиной, начал подниматься в горы.
Как говорил спасатель, для восхождений было действительно поздновато, но меня это не беспокоило. Я был один и снова в горах. Я уже забыл, каким исцеляющим может быть одиночество. Ко мне вернулась прежняя сила, окрепли ноги, уверенно работали легкие, прохладный воздух бодрил тело. В свои пятьдесят пять я вновь испытал восторг. Ушла суета, треволнения, не было рядом беспокойной возни миллионов людей, городских огней, пресных запахов города. Каким безумием было выносить все это долгие годы.
В приподнятом настроении я вступил в долину у восточного склона Монте Вериты. Она была почти такой, какой описывал ее Виктор много лет назад перед войной. Маленькое убогое селение, скучные безрадостные лица. Я набрел на постоялый двор — вряд ли это заведение можно было назвать гостиницей — и решил переночевать там.
Меня приняли равнодушно, хотя и не без почтения. После ужина я спросил, можно ли еще подняться на вершину Монте Вериты. Мужчина за стойкой бара — бар и кафе были в одном помещении, где я был единственным посетителем — допивал вино, которое я ему предложил, посмотрел на меня без всякого интереса.
— До деревни пройти можно, а дальше не знаю, — ответил он.
— У вас часто бывают люди из деревни? И ваши туда ходят?
— Иногда. По-разному. Сейчас мало.
— А туристы к вам наезжают?
— Туристов почти нет. Они едут на север. Там лучше.
— А в деревне я смогу переночевать?
— Не знаю.
Я помолчал, взглянул в его тяжелое угрюмое лицо, а потом спросил:
— А сакердотессе? Они по-прежнему живут на скале на вершине Монте Вериты?
Он уставился на меня вытаращенными глазами, перегнулся через стойку:
— Кто вы? Что вы о них знаете?
— Так они все еще живут там? — повторил я вопрос.
Он подозрительно глядел на меня. Много событий пронеслось в его стране в последние двадцать лет: насилие, революция, вражда поколений. Все это докатилось даже в этот удаленный уголок и, наверное, было причиной его недоверия.
— Болтают, — процедил он медленно. — Я не вмешиваюсь в такие дела. Это опасно. Когда-нибудь они нарвутся на неприятности.
— Кто нарвется?
— Те, что в деревне, те, что на горе — а я о них ничего не знаю — да и наши в долине тоже. А если я ничего не буду знать, мне никто не навредит.
