подсказывая Вам, что скоро все кардинально изменится.
От утомительного перелета и смены климата дочка заснула у меня на руках. Я бережно заносила ее домой, а Света помогала мне, открывая для меня входные двери, пропуская внутрь. Зайдя в гостиную, я сразу уловила запах. В комнате витал настолько сильный приторно-сладкий женский аромат, как будто кто-то разбил флакон духов. Оглядываюсь на Свету, которая, не отрываясь, смотрит в одну точку, сжимая губы. Слежу за ее взглядом и натыкаюсь на журнальный столик между двумя креслами, на котором стоит недопитый бокал с виски и открытая бутылка шампанского. Рядом, на кресле, лежит пиджак Эдуарда и женская сумочка.
Я еще ничего не понимаю, или просто отказываюсь воспринимать увиденное. Застываю в ступоре, не прекращая осматривать тёмно-синий пиджак мужа, вспоминая, что этот костюм мы покупали с ним вместе. Скольжу глазами по журнальному столику, замечая на бокале с недопитым шампанским следы алой губной помады. И сумка кроваво-красная с черной окантовкой с цепочкой вместо ремешка. Я рассматриваю каждую деталь этой картины. Ни о чем не думаю, просто смотрю, но руки, которыми я держу спящую дочь, начинают дрожать. Мне надо подняться в детскую, раздеть Милу и уложить в постель, но я словно забыла, как ходить, двигаться и говорить. Меня интересует лишь женская сумка и бокал с губной помадой.
В доме стоит абсолютная тишина, кажется, я слышу только стук собственного сердца, которое с каждым ударом ускоряет ритм, останавливается и вновь несется вскачь, отбивая грудную клетку. Вздрагиваю, почти подпрыгивая на месте, когда мнимую тишину нарушает громкий женский крик, перерастающий в стон. А я стою на месте, боясь пошевелиться. Вдруг возникает непреодолимое желание немедленно бежать из собственного дома и вернуться через два дня, как и положено, делая вид, что меня здесь не было. А лучше всего, проснуться и понять, что это просто мой страшный сон.
– Викуль, – меня приводит в себя тихий голос Светы. – Дай мне мышку, я ее в комнату унесу, а то ты сейчас ее уронишь, – говорит она, бережно забирая у меня дочь, стараясь не смотреть мне в глаза. Безмолвно киваю ей, отдаю дочь. Снимаю с себя пальто, кидая его на диван. Еще раз вдыхаю запах приторных духов, от которых меня начинает тошнить.
Света уносит мышку в детскую. А я медленно поднимаюсь по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, ведущую меня к неизбежному. Опираюсь на перила, потому что каждый шаг дается мне с трудом, от того что я слышу нарастающие женские стоны, которые становятся все громче и отчетливее.
И вот, я у двери в нашу с Эдуардом спальню. Замираю возле нее, сердце бешено колотится так, что меня начинает трясти. Никак не могу решиться открыть дверь. Хватаюсь за ручку и не могу ее повернуть. Просто отказываюсь воспринимать все, что происходит. Но если я не сделаю этот шаг, то никогда не увижу собственными глазами крах своих иллюзий. Делаю несколько глубоких вдохов, чувствуя нехватку воздуха. Медленно приоткрываю дверь спальни, делаю пару шагов внутрь, а дальше не могу. В глазах рябит от приглушенного света, внутри что-то обрывается, рвется с таким оглушительным треском, что в ушах нарастает гул, меня кидает в жар и холод одновременно.
На нашей постели, на которой мы спали, занимались любовью, зачали нашу дочь, стоит на четвереньках совершенно голая брюнетка, которую я видела в ресторане. Мой муж стоит на полу позади нее, со спущенными штанами и остервенело трахает ее сзади, наматывая черные волосы на руку. Брюнетка стонет, хрипит от наслаждения, сама подается грубым толчкам Эдуарда, прося больше, грубее, сильнее. Мой муж сильнее натягивает ее на себя, стонет вместе с ней, держа ее волосы словно поводок. А я как рыба, открываю и закрываю рот, словно в приступе астмы, не могу вдохнуть. Каждый его жесткий толчок отдает острой болью в моем сердце. Слезы обжигают глаза, беззвучно льются по щекам. Прикрываю рот рукой, чтобы не закричать от разрывающей внутренней боли. Все плывет перед глазами, их потные тела расползаются в одно большое движущее пятно. Я уже почти не вижу их из-за слез, но в глаза четко бросаются белые шелковые простыни. Простыни, которые я купила совсем недавно. Купила, потому что мой муж как-то намекнул, что ему хочется заняться любовью на чисто белых шелковых простынях. Только, видимо, не со мной он этого хотел. С этого момента я возненавидела белый цвет. Они его испачкали, измарали своими потными телами, делая для меня этот цвет самым грязным на свете.
Дааааа, – оглушительно кричит брюнетка, закатывая глаза. – Трахай меня сильнее! Глубже! Как последний раз! – требует она. А меня тошнить начинает от ее слов и о того, что я уже почти не вижу. Зажимаю рот сильнее, чтобы не закричать. Не выдерживаю, всхлипываю. Эдуард резко поворачивает голову в мою сторону, встречаясь со мной глазами.
Наверное, каждая женщина хочет, чтобы в этот момент ее муж оттолкнул от себя любовницу, кинулся к жене с объяснениями, мольбой его простить. Но мой муж даже не остановился, не сбился с ритма, он продолжал долбиться в орущую, ничего не замечающую брюнетку, смотря мне в глаза. В его взгляде читался какой-то животный, омерзительный триумф. Как будто он все это делает специально, спланировал, словно знал, что я приеду и застану его здесь.
Эдуард наклоняется к любовнице, кусает за ухо и шепчет:
– Кричи громче, Марго. Я хочу, чтобы вся округа слышала, кто тебя трахает. Кричи мое имя! – приказывает он ей, продолжая смотреть мне в глаза надменно улыбаясь, растаптывая меня и весь наш брак, заставляя меня лететь в пропасть на полной скорости. Мне даже кажется, что Эдуард с извращенным удовольствием наслаждается моей болью. И он добивается своего. С оглушительным криком брюнетки, выкрикивающей имя моего мужа, моя боль в агонии сжигает все внутри меня, уничтожает все семь лет нашего брака. Сжигает жгучим, болезненным пламенем мою безграничную, слепую любовь, безоговорочное доверие, светлые чувства, надежды, оставляя лишь пепел, оседающий в моей пустеющей душе.
В данный момент мне кажется, что я смогла бы простить ему все, абсолютно все, даже если бы узнала об измене. Но знать, что тебе изменяют, грязно предают с какой-то шлюхой, а может даже с несколькими – это одно. А видеть все своими глазами… Смотреть на собственного мужа, который извращенным взглядом не отпускает тебя, вынуждая досмотреть все представление до конца. И я смотрю, специально нанося себе боль, чтобы запомнить этот момент навсегда. Чтобы, когда начну корчиться, загибаться без него, вспоминать этот момент и не сметь бежать к нему сломя голову. И почему-то в данный момент,
