этого парня – а их не было – то сейчас было самое время им исчезнуть, не оставив и следа. Потому что никогда и нигде я не чувствовала себя настолько на своем месте, как заключенная в его объятья.
И я была рада, что он ничего не говорил. Сейчас это просто было неважным.
Я знала, что он будет держать меня в своих руках столько, сколько понадобится. Он позволял мне быть слабой рядом с ним, но парадокс в том, что именно с ним я становилась сильнее; смелее. Я буквально чувствовала, как растерянность и тревога, которую я беспрерывно ощущала с того момента, как узнала о папиной смерти, слабнут в его присутствии.
А когда я была готова, то отстранилась – совсем немного, чтобы видеть его лицо.
– Пожалуйста, поехали к тебе домой. Не хочу быть здесь.
* * *
– Что это? – спрашиваю я, когда Майло ставит передо мной стакан с жидкостью, по цвету очень похожую на виски.
– То, что принесет небольшое облегчение.
Опираясь на трость, он садиться в кресло напротив и смотрит на меня своим спокойным взглядом. Я рада, что он не суетится вокруг меня с потоком соболезнований, и не смотрит так, будто я напоминаю ему побитого щенка. Все, что он делает… правильно. Он как будто понимает, что мне нужно.
– Это действительно помогает?
Я беру стакан и верчу его в руке, но пить не решаюсь.
Майло пожимает плечом:
– Это не волшебный эликсир, Эми. Но да, на время поможет.
Его голос звучит ровно, но мне кажется, за этими словами что-то скрыто. Что-то личное.
Мне становится любопытно.
– Звучит так, будто ты знаешь, о чем говоришь. – Я подношу стакан к губам и делаю небольшой глоток – в горле, а потом и в желудке становится горячо. Я пила виски раз или два в жизни, и я не в восторге от него, но может сейчас он и правда то, что мне нужно.
Я жду, что Майло ответит, но он молчит. На его лице не отражается ни одна эмоция. Я гадаю, о чем он думает.
Могу ли я быть права? Он тоже терял кого-то?
– Кто это был? – Я не свожу с него глаз. Его лицо бесстрастно, но глаза омрачены отголосками старой боли. Уверена, от этого она не стала менее ощутима.
Майло отвечает не сразу. Я не тороплю его, давая время. Очевидно, это не та тема, о которой он может говорить спокойно.
– Мой брат. Лука.
Он вынимает из кармана бумажник, раскрывает его и кладет на стол передо мной. Я наклоняюсь вперед, беру бумажник, чтобы лучше рассмотреть и прихожу в замешательство.
Это слабо сказано.
– Вы были близнецами? – Я поднимаю на мужчину изумленный взгляд. – У тебя был брат-близнец?
На маленьком фото я вижу более молодую версию Майло и его копию – и я не знаю, кто из них кто. Улыбаясь и закинув руки друг другу на плечи, они позируют на фоне футбольного поля.
– Был.
Майло кивает, а мне дико хочется узнать, что произошло, но как могу, я сдерживаю свое любопытство.
– Лука был старше на две минуты. Мало кто мог различить нас.
– Вы очень похожи. Я не могу понять, где он, а где ты.
– Я – справа.
Я продолжаю разглядывать фотографию. Не думаю, что Майло и его брату здесь больше двадцати. Непривычно видеть его здесь таким… улыбчивым, беззаботным и без трости. У ног братьев лежит круглый футбольный мяч.
Майло играл в соккер?
Как же многого я не знаю о нем!
– Ты играл в европейский футбол?
– Немного. Просто для развлечения. Это было больше увлечение Луки.
– Что случилось?
Я возвращаю ему бумажник – не желаю ковырять старую рану, но я должна знать, потому что все, что касается его, важно для меня.
– Лука вскрыл себе вены, когда ему был двадцать один год.
Мой рот раскрывается от изумления. Я не знаю, что ответить на это признание.
– Почему он сделал это? – это все, что приходит мне в голову. Я не могу понять, что может заставить молодого парня пойти на такой роковой шаг.
– Он долго был в депрессии из-за конфликта с родителями. – Майло слабо пожимает плечом. – За год до того он признался им, что встречается с кое-кем – с парнем, и мать с отцом как с цепи сорвались. Долгое время я один знал, что Лука гей. Родители, они… очень нетерпимые.
Я киваю, хотя очевидно, что наши с ним родители очень разные.
– Отец выгнал брата из дома и велел не возвращаться, пока тот не перестанет вести себя как «паршивый извращенец, позорящий семью».
Майло хмыкает, откинувшись на спинку кресла. Он хорошо держится, но я вижу, что ему все равно нелегко говорить об этом.
Не знаю, от виски, или от того, что он делится со мной таким сокровенным, у меня внутри теплеет.
– Они так и не помирились? Ну, прежде чем… – У меня язык не поворачивается сказать «прежде чем твой брат покончил с собой».
Майло качает головой.
– Нет. Лука пытался несколько раз после того поговорить с ними, но ничего не изменилось. А потом… стало поздно.
Он замолкает, а меня вдруг осеняет:
– Ты поэтому не хочешь общаться со своей семьей?
Майло медлит, но потом кивает.
– Однажды мой отец сказал, что ему не нужен сын «гомик», а теперь у него вообще не осталось сыновей. Единственная, с кем я держу связь, моя сестра. Она была ребенком, когда это случилось и не имеет к той истории никакого отношения.
– Твои родители жалеют за то, что поступили так с твоим братом?
На его губах появляется ожесточенная улыбка:
– Да. И я надеюсь, что они будут каяться до самого конца.
В нем говорит боль и гнев, хотя и прошло восемь лет, не похоже, что он смирился. Мне хочется сесть рядом с ним и обнять его; дать понять, что я рядом и так будет всегда, если он позволит.
– А это как-то связано с тем, что ты ушёл из МИТ и записался в армию?
– Мечтой отца было, чтобы я окончил МИТ. А когда Луки не стало, и я знал, кто в этом виноват, больше не мог оставаться там. Понимаешь?
Я киваю. Я на самом деле понимаю его, хотя в моей жизни никогда не происходило таких потрясений. У Майло в жизни не все было гладко, но я была рада, что он может довериться в этом мне.
Не думаю, что он каждому встречному рассказывал то, что сегодня
