— Нашел! Я нашел!
Фома повернулся ко мне и с достоинством и укоризной заметил:
— В храме Божьем не ори. Молодец.
Работу свою он закончил, я от нетерпения был сам не свой, и, несмотря на погоду, которая была против нас, мы поехали в дом, где Фома отыскал бумаги Ермолиной. Решить это было проще, чем сделать — я почти ничего не видел, скорость была километров двадцать, и ветер швырял машину из стороны в сторону. Фома деликатно заметил, что можно было и подождать, но я был непреклонен.
Деревня, в которой он первое время пересидел, называлась Гусево, и на самом деле это были две деревни, во времена Союза ставшие одной. Сейчас, по словам Фомы, там оставалось всего три жилых дома, и те, в которых он сначала жил, стояли на отшибе, давно заброшенные.
Гусево находилось от Белого села дальше, чем моя деревня. Мы проехали указатель на Дьяконово — сейчас там был мемориал, не очень посещаемый, но отец Сергий регулярно приезжал в часовню служить молебны. В одном месте нам пришлось простоять минут десять в ожидании товарняка, а потом мы считали лениво ползущие вагоны.
Я понимал, почему Фома забрался так далеко: все-таки человек без паспорта, со справкой. Я не спрашивал, почему он не вернется в город, не получит документы, как все люди, да и вообще не задавал ему вопросов. Ему вроде бы нравилась та жизнь, которой он теперь жил, и мне не хотелось лезть к нему с нравоучениями.
Понемногу ливень стал утихать. Гроза уходила на запад, и в Гусево нас уже не заливало. Под ногами чавкала глина, но я даже не обратил на это внимания. Фома указал куда-то в заросли то ли осин, то ли ив, и я, уже устав удивляться, просто послушно пошел за ним.
За осинами были дома. Старые, покосившиеся, в них черт знает сколько лет никто не жил. Я подумал, что ни за что бы не полез туда по доброй воле: крыши на половине домов держались на честном слове.
— Вот в том, — Фома махнул рукой влево, — я первое время жил. Там я в подвал провалился.
— Ты говорил, — пробурчал я и решил, что надо быть сумасшедшим, чтобы к этому дому хоть на выстрел подойти.
— А вот в этом я бумаги и нашел…
Этот дом выглядел понадежней прочих. Крыша, по крайней мере, не грозила обрушиться нам на головы, а крыльцо выглядело вполне крепким. Фома на правах бывшего хозяина гостеприимно распахнул передо мной дверь. Я оказался в темноте и тишине, дождя за стенами дома словно и не было, только еле слышное шуршание. Фома легонько подтолкнул меня в плечо.
— Тут спокойно можешь ходить.
— А сколько ты тут прожил?
— Да недели две.
— Давно?
— В августе три года будет.
Три года!.. Мне казалось, что Фома появился здесь совсем недавно, но я напомнил себе — он мне об этом не говорил, я сам сделал такой вывод, ни на чем не основываясь. Фома сказал только, что полгода не курит, но это совершенно не значило, что именно полгода назад он освободился.
И сколько раз, и когда я делал поспешные и неверные выводы — я даже предположить не мог. За жизнь набежало немало...
— Вот тут я их и нашел.
Мы стояли в большой комнате. Люди будто только недавно покинули ее, наверное, даже дачи, оставленные на зиму, были более заброшенными, только вот обои клочьями свисали со стен. Электрическая лампочка, тумба под телевизор, диван советского образца, обеденный стол, стулья, обитые выцветшей тканью. Фома показывал на тумбу, потом подошел и выдвинул ящики.
— Ничего уже не осталось. Я тут все просмотрел.
— Это ты дом в порядок привел?
— Я его почти и не трогал, — поморщился Фома. — Наверное, в деревенских домах есть что-то… души бывших хозяев сюда приходят? Стараешься их не беспокоить.
— А разве здесь кто-то умер?
Мне стало не по себе. Визит ночной гостьи я вспомнил отчетливо, пусть и сознавал, что все это — выдумки и разыгравшееся воображение.
— Не кто-то, я даже знаю, кто. Хозяйка. Я, когда пришел, нашел в соседней комнате фотографию и свечку. Односельчане, наверное, поставили. — Он прошел к закрытой двери, повернул круглую ручку. — Я ничего не трогал, даже свечу не зажигал. Но вообще ты прав, надо бы узнать, кто это, помянуть хотя бы…
Я вошел в маленькую уютную спаленку, очень деревенскую, такую, какие я видел на фотографиях. Старая, теперь уже можно сказать — старинная металлическая кровать, подушки одна на другой, посеревшая от времени кружевная накидка, синее покрывало с вязаными кружевами, легкая кисея на окне. На маленьком узком столике стояла фотография, и, хотя я никогда не видел человека, который был на ней изображен, я его тотчас узнал.
И моя догадка была абсолютно правильной.
— Есть имя Зоя в церкви? — спросил я.
— Есть, конечно, — удивленно ответил Фома. — Зоя Вифлеемская, Зоя Римская… Откуда ты знаешь?
— Та самая Зоя, в которую был влюблен Серафим. Это именно ей писала Красовская свои письма. Зоя, Заюшка. — Я протянул руку, взял фотографию со столика и прочитал надпись. — Зоя. Фамилию не разобрать. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год, ей больше шестидесяти. И еще — «Любимой Танечке от мамы». Таня — ее дочь. Сейчас ей тоже уже много лет… Она родилась до войны. Наверное, в этом доме жил кто-то из родни мужа Зои. Может, какая тетка? Вышла замуж и уехала из Дьяконовки…
— Может быть, — тихо согласился со мной Фома. — Поставь. Я запишу в помянник Зою.
Он просительно посмотрел на меня, достал из кармана спички, зажег огарок старой свечи перед фотографией. Я догадался, что он хочет сделать, вышел, не стал ему мешать, и прикрыл дверь.
В комнате я сел на диван и задумался.
Была ли Зоя партизанской связной? С маленьким ребенком, с цыганской кровью, если бы кто-то донес, ее бы немедленно повесили. Но скорее всего — да, была, и определенно была связана с Ермолиной. Та верила ей настолько, что писала в письмах все как есть, не уточняя, а это значило, что Зоя и так была в курсе. И вместе с тем Ермолина не просила помочь ей, выступить в ее защиту. Не хотела или просто понимала, что Зое тоже никто не поверит? Потому что кто-то выходил на связь с партизанами из самой комендатуры, и это была не Зоя, иначе баба Лиза сказала бы прямо. Серафим? Был с самого начала с партизанами или просто его вынудили? Это тоже был вариант, и в пользу этой версии говорило то, что его убили. Раскрыли?
Меня мало интересовала загадочная смерть коменданта. Специалистом я не был, но детективов читал достаточно, чтобы понимать — криминалистика в те времена была в зачаточном состоянии, и имелась тысяча и одна причина его внезапной необъяснимой смерти. Немцы все списали, возможно, на партизан, а деревенские — на проклятье. А вот Ермолина, Зоя и Серафим не давали мне ни минуты покоя, и я дал себе слово, что обязательно все выясню. Понимал, что это невероятно сложно, что прошло слишком много времени, что многие архивы утеряны, что концов уже можно вообще не найти… Но все равно поклялся, что сделаю, что смогу. Поеду в архив области, найду эту самую Таню, если она еще жива, поговорю с ней, возможно, мать говорила ей что-то. А быть может, что-то знают ее внуки? Я был готов к любым сложностям, к любым разговорам, мне казалось это тем, ради чего я родился на свет: добиться, чтобы спустя столько лет люди узнали правду, какой бы она ни была…
На обратном пути мы почти не разговаривали, только Фома пару раз уточнил, точно ли я справлюсь сам и не нужна ли мне его помощь. Дождь кончился, я обогнал ползущий рейсовый автобус, и Фома попросил, чтобы я высадил его на следующей остановке.
— Он как раз до Белоселья идет, до самого храма, — сказал он. — А ты заезжай ко мне завтра. Расскажешь все, съездим в епархию, поговорим с отцами. Там много умных людей, наверняка подскажут, даже помогут. Надо докопаться до правды. Ты мне глаза открыл, — улыбнулся он. — Сидел я с этими письмами, читал их, а ведь даже не думал, что так можно: взять — и сделать что-то. Спасибо тебе за это.
— Да мне-то за что, — вяло пробормотал я, но Фома уже вышел из машины, нещадно хлопнув плохо закрывающейся дверью.
