— А теперь? Теперь кто здесь за чем наблюдает? — спросила Фелисити.
— В основном за возвращением рыбацких шхун.
— Или контрабандистских, да?
Он засмеялся:
— У вас на уме одни контрабандисты. Хотя на самом деле, думаю, в прежние времена здесь могли подавать световые сигналы для приближающихся кораблей.
— А теперь нет? Теперь уже все перевоспитались и оставили занятие контрабандой?
— Сомневаюсь. Контрабанда — очень прибыльное дело. Хотя других привлекает в этом ремесле опасность.
Фелисити хотела спросить, не такая ли опасность привлекает и его самого, но не стала. Вместо этого она поинтересовалась:
— А почему вы сказали, что все очарование этого места теряется при дневном свете?
— Неужели вы настолько толстокожая, что не ощущаете романтической атмосферы этого места в ночи? Подумайте о коварстве тех, кто подавал ложные сигналы, о тех, кто крался здесь ночью и сбрасывал наблюдателя со стены.
— Перестаньте меня пугать! Я и так вся дрожу от страха.
— Хорошо. Тогда подумайте обо всех этих романтических влюбленных, которые тайком встречались здесь.
— Ваше воображение сейчас же дорисует любовный треугольник, в котором обманутый муж горит жаждой мести.
— О! — воскликнул он в притворном ужасе. — От ваших слов у меня кровь стынет в жилах! Идемте, я уведу вас из этого загадочного места, не то вы вдруг исчезнете, растаете, превратитесь в дым на моих глазах.
Она отошла на шаг от стены и остановилась.
— А что это за шум там внизу? Похоже было на чей-то слабый крик.
— Этому есть десятки объяснений, но все они заставят волосы шевелиться у вас на голове. На самом деле это ветер свистит в дыре в скале.
— Как прозаично! — произнесла она насмешливо. — Мне казалось, вы придумаете что-нибудь ужасное.
Он громко вздохнул.
— Мы сейчас спустимся в гостиницу, если для вас здесь слишком прозаично.
— Гостиницу? В этом диком месте?
— Я знал, что вы будете удивлены.
Когда они спускались по тропинке, Берн взял ее руку в свою и крепко прижал к себе, чтобы она не поскользнулась и не упала, но Фелисити не стала ни вырываться от него, ни прижиматься еще ближе. Однако ей стало не так легко сохранять безразличный вид. Она пыталась представить, что он не больше чем ее приятель или брат, или даже подружка, которая имеет больше опыта в лазании по скалам. Но она не могла не чувствовать рокового обаяния Берна, которое лишало ее уверенности и не давало сопротивляться ему.
Фелисити очень изумилась, когда всего через несколько минут их машина остановилась перед дверями маленькой гостиницы.
— А, ясно. Это сделано специально для наблюдателей наверху горы, чтобы им было где перекусить, когда они возвращаются назад, — весело сказала она.
Берн повел ее к саду сбоку от таверны, где под деревьями стояла пара столиков. Пухленькая молоденькая девушка подошла к ним, чтобы взять заказ, и через несколько минут вернулась с глиняным кувшином и двумя стаканами.
— Вино здесь хорошее, но крепкое, — предупредил он Фелисити.
Какое-то время они сидели молча. Фелисити пыталась понять этого странного человека, который мог быть жестким и циничным, а потом вдруг начинал весело подтрунивать или становился холодным и равнодушным. Неужели это и привлекало в нем стольких девушек? Она вдруг подумала, что за весь вечер он ни разу не заговорил о Треворе, и за это она была ему безмерно благодарна.
Из гостиницы доносились мужские голоса, взрывы смеха и звук мандолины, наигрывающей веселую неаполитанскую песенку. После нескольких тактов вступил мужской хор.
— Вы понимаете, о чем они поют? — спросила она Берна.
— О да. Это знаменитая неаполитанская песенка… — Он засмеялся. — Только они сейчас поют какой-то неприличный вариант.
— Так что даже к лучшему, что мой итальянский еще далек от совершенства, — заметила Фелисити.
Потом тот, кто играл на мандолине, заиграл новую мелодию, и теперь вся компания молчала.
— А у этой песни нет слов? — прошептала Фелисити.
— Да.
Она подняла глаза на Берна и увидела, что его лицо вдруг стало суровым и бесконечно печальным. Наверное, мелодия пробудила в нем какие-то воспоминания — воспоминания, которые были для него неприятны и мучительны.
Мэллори поставил на стол бокал так резко, что вино пролилось на скатерть.
— Идемте, Фелисити. Нам пора.
Он большими шагами направился к двери гостиницы, чтобы расплатиться за вино. Его приветствовали два-три голоса. Потом, когда Берн вышел из гостиницы, к нему подошел человек и начал что-то быстро говорить по-итальянски.
Берн махнул ему рукой, чтобы тот уходил, и Фелисити расслышала несколько слов, ей показалось, что он сказал: «Не сейчас, Луиджи. В другой раз». Она уже достаточно понимала итальянский, чтобы разобрать простые фразы.
Тот, кого он называл Луиджи, пожал плечами и ушел в гостиницу.
Пока Фелисити с Берном шли к машине, им вслед летела протяжная чувственная мелодия, далеко разносившаяся в теплом неподвижном воздухе.
Молча они сели в машину, и после, как ей показалось, достаточно долгой паузы Фелисити сказала:
— Мне так понравилась эта гостиница. Надо думать, на острове есть и другие такие же места, кроме тех, которые находятся в бухте и общеизвестны?
— Да, есть, — невнятно проговорил он. — Вино, музыка и женщины. Итальянцы относятся к жизни не серьезней, чем это необходимо, во всяком случае в этих местах. И я не могу их за это винить.
Фелисити ничего не ответила. Ей показалось, что этим он хотел предупредить ее, чтобы она не воспринимала их прогулку слишком серьезно.
Возле виллы она поблагодарила его за то, что он повел ее погулять.
— Вы были правы, — призналась она, — это действительно помогло мне не думать о Треворе. Спасибо вам… Берн.
Фелисити торопливо ушла в дом, лицо ее пылало от стыда. Она никогда раньше не обращалась к нему «Берн», хотя про себя давно уже звала его по имени. Не решит ли он теперь, что и она пошла по стопам своих предшественниц в надежде на взаимную симпатию?
На следующий день ей довольно легко удалось забыться в работе, потому что в тот день Тревора только готовили к операции. Но в следующее утро ей пришлось труднее.
— Вы не знаете, в какое время будет оперировать мистер Мэллори? — спросила она у доктора Йохансена.
— Не знаю, но даже если бы и знал, не стал бы вам говорить, — ответил он с улыбкой. — Вы не сводили бы глаз с часов и волновались бы сверх всякой меры.
— Да, наверное, вы правы.
Какое-то время доктор молча смотрел в окно. Потом он повернулся к Фелисити:
