– Ежели девой Лалады захочешь стать, придётся тебе забыть думки о любви земной, о семье да детушках: только Лаладе да премудростям волхвования посвящена будет твоя жизнь, – предупредила матушка Благиня. – Мяса служительницы Лалады не едят, чтоб живых тварей не убивать – только хлеб, плоды сада-огорода да молоко у них на столе. Хмельного тоже не приемлют они, а пьют лишь воду из Тиши.
Опустив пушистые ресницы, Вукмира хранила молчание. Лишь когда они пришли домой к праздничному обеду, попросила она у родительниц дозволения провести отведённое на размышление время в горах – с ночёвкой. Матушка Благиня, конечно, сперва встревожилась, но Роговлада сказала:
– Пусть идёт, коль хочет. В горах думается лучше.
Совсем одну Вукмиру, правда, не отпустили – отправили с нею Твердяну, чтоб оберегала сестру. Как и прежде, они лазали по крутым опасным тропкам, играли в вечном высокогорном снегу, рыбачили, а когда на склоны лёг вечерний розово-янтарный свет заката, отыскали свой шалашик и развели костёр. Твердяна поворачивала на вертеле тушку рыбы, источавшую дразнящий вкусный дух, а Вукмира плела венок из белых и жёлтых цветов, которых они бесстрашно нарвали на холодяще-головокружительном краю ущелья. Слова рождались где-то в чистой вышине и летели за край земли на сильных крыльях ветра… Твердяна ни о чём не спрашивала: сердце ей уже подсказывало, что решила сестра. Горький дымок костра, пропитывая своим запахом одежду и волосы, предрекал долгую разлуку.
Нарушая молчание засыпающего вечернего неба ответом на повисший в воздухе вопрос, Вукмира проронила:
– То счастье, которого матушка мне хотела бы – семья, детишки – не для меня оно. Я много размышляла о своём пути и недоумевала, как поступить… А эта дева Лалады нынче разрешила моё недоумение. Вот и пришёл ответ, что мне делать дальше. Мне понятна матушкина печаль… Придётся навек проститься с родным домом и с вами, а покуда я буду в учении, я даже изредка не смогу с вами видеться. Но ты не тоскуй, сестрица. Гуляй в горах по нашим тропкам, вспоминай меня и знай, что и я там о тебе тоже думаю. Придёт время – и мы снова встретимся. А уйдём мы из этого мира в один день.
Гулким отголоском туманного грядущего отдались эти слова в сердце Твердяны, но страх не шелохнулся, даже не поднял голову: слишком величественна была сила розовокрылого заката, горевшего на снежных склонах.
– Не печалься… Это случится ещё очень, очень нескоро. У тебя будет большая крепкая семья, – с мягкой грустноватой улыбкой прорицала Вукмира. – И дом – полная чаша, и дело любимое. Будешь счастлива ты, сестрица, не сомневайся.
В этот вечер, в окружении мудрых гор, озарённых солнечной улыбкой Лалады, и приобрела Вукмира свой будущий облик – невозмутимый, кроткий, чуть отрешённый от будничной суеты.
Они отдавали свои думы молочно-туманным струям ручья, катившегося по замшелому скалистому ложу, и не перебивали его говор ни единым словом. Да и не нужны стали меж ними слова: всё чувствовалось с полувзгляда, полувздоха, полудвижения. От хлынувшего дождя они не стали прятаться – напротив, с наслаждением подставляли ему лица и ловили его в раскрытые объятия и смеющиеся рты. Смех щекотал им рёбра, но и в его властной дрожи сквозила горечь грядущего расставания.
Когда они вошли в дом – перепачканные, снова проголодавшиеся, пропахшие дымом костра и горным ветром, мать только всплеснула руками. Дождливое небо дохнуло не летним холодом, и у Вукмиры зуб на зуб не попадал; баня помогла ей и прогреться, и привести себя в порядок.
В чистых рубашках, наевшиеся калача с молоком, они нырнули в тепло постели. Месяц заглядывал в окошко, убаюкивающе жужжала матушкина прялка, и совсем не хотелось думать, что разлука уже бродила вокруг дома, закутанная в плащ ночи. Была мягкость подушки, успокаивающий запах травяного отвара от волос Вукмиры и греющая уверенность, что завтра они снова будут исследовать неиссякаемые горы, открывая для себя всё новые и новые прекрасные уголки…
Заснув с сестрой под боком, проснулась Твердяна одна. Затянутая тучами тревога неба коснулась сердца своим холодящим дыханием: неужели всё? Ушла Вукмира к жрицам? Выглянув в окно, Твердяна увидела сестрёнку в её лучшей рубашке с плетёным красным пояском, поверх которой её плечи покрывал простой и грубый шерстяной плащ с откинутым наголовьем. Подходя по очереди ко всем деревьям в саду, Вукмира обнимала их стволы и прижималась к ним щекой в порыве прощальной нежности, а матушка, утирая подозрительно красные глаза уголком передника, сидела на большой дорожной корзине с крышкой.
Торопливо натянув портки и обмотав ремешки чуней вокруг голеней, Твердяна выскочила на крыльцо. К счастью, она успела: Вукмира всё ещё прощалась с садом, что-то ласково шепча деревьям и кустам.
– Ну, не горюй, – приобняв Благиню за плечи, молвила подошедшая из кузни Роговлада. – Радуйся, что дочь на свою стезю в жизни вступает.
– Да я радуюсь, радуюсь, – проронила та, утирая следом за припухшими глазами и нос. – Только вот мечталось мне на свадьбе её погулять… Не судьба, видно.
На это Роговлада, ласково и многозначительно переместив ладонь с её плеча на талию, утешительно мурлыкнула:
– Коль тебе так свадьбу сыграть охота – у нас ведь есть ещё Твердяна. Настанет час – и она свою половинку сыщет. Да и ты ещё не старуха, козочка моя. Ещё народим дочек – устанешь у всех на свадьбах плясать.
А Вукмира тем временем закончила прощаться и подошла к родительницам.
– Я готова идти.
Матушка Благиня тяжко вздохнула, а Роговлада повесила корзину себе за плечи и кивнула Твердяне:
– Пошли, проводим твою сестрицу.
Сырой ветер трепал волосы Твердяны и полы плаща Вукмиры, а под серым пологом туч реяла птица-разлука. Шаг в проход – и из пасмурной тревоги они попали в безоблачную, залитую солнцем приветливость Тихой Рощи. Невысокий плетень и калитка меж двумя соснами преградили им дорогу к возвышавшемуся вдали исполинскому чудо-дереву, чей необъятный ствол оброс, словно грибами, полувисячими деревянными постройками. Они были соединены между собой мостиками-переходами, которые казались издали хрупкими и до мурашек по коже шаткими. Могучие, словно скрученные из нескольких обычных стволов, ветки образовывали широкую развилку-площадку, отчего дерево казалось торчавшей из земли рукой с открытой навстречу небу ладонью и поросшими густой хвоей пальцами. Во все стороны от огромного, как сторожевая башня, дерева-жилища раскинулись огороды, на которых белели стройные фигуры трудившихся там дев Лалады. Только зерно привозили им жители близлежащих сёл, а в остальном жили жрицы плодами земли, на которой они работали наравне со всеми. За огородами тянулись обширные бортевые угодья, где в долблёных колодах, подвешенных к стволам сосен, жили пчёлы, неустанно летавшие над вечно цветущим зелёным ковром, который устилал Тихую Рощу. Особый тихорощенский мёд всегда оставался вязко-текучим и хрустально-прозрачным, как слеза, а волшебные свойства имел те же, что и вода из Тиши. Живой свет Лалады наполнял его переливчато-солнечным сиянием, и за один маленький туесок этого сладкого чуда давали пять мешков жита. Тонкое, щемящее благоухание его было светлым и цветочно-сладким, с едва ощутимой примесью горьковатого, смолистого покоя бессмертных сосен Тихой Рощи.
