Сосна, не открывая глаз, чуть приметно улыбалась в своём неземном сне. Воительница Северга отстрадала, отвоевала своё… Любила ли? Среди белой подснежниковой нежности сомневаться в этом не хотелось. «Может, не такие уж мы с навиями и разные? – думалось Радимире. – И боги сотворили нас едиными, а разделяем друг друга на своих и чужих мы сами?»
***
– Как вы неповоротливы! Разве нельзя немного шустрее шевелиться?
Олириэн, расхаживая среди развалин, подгоняла работников, грузивших в телеги обломки, которые уже нельзя было использовать повторно – пыль, щепки, каменную и кирпичную крошку, прочую мелочь. Не замечая наблюдающую за нею Лесияру, она раскинула руки в кожаных перчатках с длинными раструбами, закрыла глаза, и мусор пришёл в движение, потоками устремляясь в телеги.
– Работать нужно быстрее! Люди томятся во времянках и по чужим дворам, город следует как можно скорее восстановить!
Сегодня её стройный стан облегал тёмно-серый строгий кафтан, а скромную простоту рабочего облика дополняли светло-коричневые штаны с черными сапогами. Золотые волосы, впрочем, прятались под весьма щегольской треугольной шляпой с пушистым чёрным пёрышком и маленькой брошью из смоляного камня, а горло окутывали шёлковые складки белого шейного платка. Её удивительные руки, защищённые перчатками, творили чудеса: лёгким взмахом заставляли подниматься и зависать в воздухе тяжёлые брёвна и каменные глыбы, передвигали и осторожно опускали их на место. К ней подошли ещё две женщины-зодчие, одетые так же скромно, строго и изящно, и они некоторое время обсуждали на своём языке какой-то чертёж, в то время как на расчистке завалов трудились плечом к плечу навии, женщины-кошки и люди.
Существенно задержать начало работы могла слабость дневного зрения жителей Нави, непривычных к слишком яркому для них солнечному свету. Конечно, они могли вести и ночной образ жизни, но это не слишком вписывалось в общий распорядок. Лесияра уже обсуждала с Огнеславой и её мастерицами-стекольщицами заказ на защитные очки из затемнённого стекла, но решение пришло оттуда, откуда не ждали. Радимира привела необыкновенно пригожую собой, черноволосую и голубоглазую навью по имени Рамут – целительницу-костоправку и обладательницу волшебного самоцвета. По словам красавицы, камень – сердце её матери – сделал её собственные глаза способными выносить свет солнца, а также наделил возможностью передвигаться так же, как это делали дочери Лалады; прямо при Лесияре она приложила камень к глазам нескольких навиев, и на следующее утро те смогли спокойно выйти на работу вместе со всеми. К Рамут выстроилась очередь из её соотечественников, и за несколько дней та справилась с задачей: все три тысячи сто двадцать семь навиев приобрели новые, приспособленные к жизни в Яви глаза. Узнав, что эта полная спокойного достоинства и светлой красоты молодая навья живёт с двумя дочками в лесном шалаше, Лесияра приказала построить для неё дом в том месте, где она сама пожелает.
– Здравствуй, государыня, – поклонилась тем временем Олириэн, заметив княгиню, и доложила: – Дело идёт полным ходом: пока мы расчищаем завалы. Трудимся в три смены, беспрерывно. Скоро приступим непосредственно к восстановлению Зимграда.
– Это радует, – кивнула Лесияра. – Всё необходимое для строительства будет вам поставлено без проволочек, не сомневайся.
– Могу я сегодня вечером рассчитывать на мой час? – осведомилась Олириэн с лёгким поклоном и улыбкой.
Она загорелась мыслью запечатлеть облик белогорской правительницы на картине, и каждый вечер в течение часа Лесияра восседала на престоле в полном торжественном облачении, пока навья проворной кистью наносила мазки на полотно.
– Разумеется, Олириэн, как всегда, – сказала княгиня приветливо. – Мы ждём тебя к ужину.
Жила женщина-зодчий вместе с прочими навиями – в большом деревянном доме-общежитии, наскоро построенном вблизи городской черты. Лесияра предлагала ей поселиться во дворце, однако Олириэн учтиво, но твёрдо отказалась: «Моему сердцу дорого твоё гостеприимство, госпожа, но лучше я останусь на равных со своими соотечественниками. Так будет справедливо». Располагалась она в отдельной комнате с большим окном, значительную часть которой занимал обширный письменный стол с ящиками, заваленный бумагами, книжные полки и чертёжный станок в виде наклонно установленной доски с закреплёнными на подвижной лапке линейками. Постель, сундук с одеждой и умывальный столик – вот почти все личные принадлежности, коими владела Олириэн. «Не тесновато тебе тут?» – спросила Лесияра, посетив сие скромное жилище. «Здесь есть всё, что мне нужно для работы, госпожа, – ответила навья, завтракавшая куском свежего, ещё тёплого хлеба с маслом и мёдом. – Чего желать больше?» На обед у Олириэн было либо холодное мясо, либо какая-нибудь похлёбка, а ужин она, по своему обыкновению, пропускала, ограничиваясь кружкой молока. С раннего утра до позднего вечера навья пребывала на ногах; от соприкосновения с волшебным камнем обретя способность передвигаться через проходы в пространстве, одновременно с работой по восстановлению Зимграда она приступила к осуществлению своей мечты – постройке города в Белых горах. Для него она выбрала западный склон одного из пяти холмов неподалёку от Заряславля и своё время между этими двумя трудами распределяла поровну: один день – в Зимграде, второй – на месте будущего Яснограда. Первым делом в новом городе воздвигался белокаменный дворец для градоначальницы, а уж от него собирались «выплясывать» всё остальное. Светлое уважение к Олириэн росло в сердце Лесияры с каждым днём.
Ждана обыкновенно присутствовала на этих «часах живописи»; пока Олириэн работала над картиной, она занималась рукоделием, кладя стежок за стежком и слушая разговоры своей супруги с навьей. Сама она редко вмешивалась в беседу, лишь позволяя себе вопрос-другой.
– Прости, Олириэн, за моё любопытство, но где твоя семья? Она осталась в Нави? – спросила она однажды.
– У зодчих нет ни времени, ни сил на создание семьи, прекрасная госпожа Ждана, – ответила навья, кладя на холст мазки и бросая цепкие, сосредоточенно-прохладные взгляды на княгиню. – Мы отдаём себя делу в прямом смысле этого выражения. Каждое творение забирает частичку души своего создателя, а в последней работе зодчий обретает место своего вечного упокоения.
– Это удивительно, прекрасно и грустно, – молвила Ждана, задумчиво откладывая иглу и устремляя взор за окно, в безмятежную синь неба. – Редко когда встретишь такое самоотверженное служение… Ну, а ежели любовь всё-таки случится? Что выберет зодчий?
