Её руки опустились вдоль тела, пальцы замерли, и крыжовник успокоился. Гледлид наконец кое-как выкарабкалась – сердитая, растрёпанная, исцарапанная, потерявшая шляпу. Возмущённо сопя и опасливо косясь на кусты, она отошла от них подальше. Пощупав голову, она досадливо сморщилась.
– Доставай убор свой, – усмехнулась Берёзка.
– Нет, я больше туда не полезу, – махнула Гледлид рукой. С её до крови оцарапанного лба медленно сбегала натужная краснота, но на щеках румянец лежал розовыми плитками.
– Трусиха, – хмыкнула девушка.
Волнообразным покачиванием пальцев она приподняла и раздвинула ветки, и открылся пятачок земли, на котором лежала треуголка. Берёзка спокойно прошла между кустами, подняла шляпу, вернулась и вручила её владелице.
– Ах ты… Ведьмочка! – Глаза Гледлид полыхнули синим пламенем, клыки оскалились, и она бросилась на Берёзку, намереваясь её схватить.
Однако рядом с крыжовником росла малина, и девушка туда проворно юркнула. Навья в раздумьях притормозила, подозревая подвох, но малиновые колючки были не столь заметны, и она всё-таки ринулась в гущу высоких, огороженных перекладинами кустов. А Берёзка только того и ждала, чтобы спустить их с «цепи». Пятясь из малинника, она с мстительно-озорной улыбкой ворожила пальцами, и на Гледлид посыпался град хлёстких ударов.
– Опять?! – взревела навья, заслоняя лицо руками. – Это уже подло!
– Ну, я же ведьмочка! – расхохоталась Берёзка. – Очень, очень злая!
Смех сыпался раскатами серебряных горошинок, Берёзка щедро бросала его горстями, кружась, приплясывая и раскрывая небу объятия. Кроны цветущих деревьев колыхались, и между их белоснежных веток гуляли звенящие отзвуки-смешинки. На мгновение она споткнулась от осознания того, что это был её первый настоящий, полноценный смех после закрытия Калинова моста, неукротимый и льющийся светлым водопадом; Гледлид тем временем продралась сквозь малинник и застыла на месте, не сводя с Берёзки неподвижно-задумчивых глаз, в которых уже не было злости.
– Что? – фыркнула девушка. – Опять шляпу потеряла, смотри!
– Да я согласна хоть голову на плахе потерять, только чтобы услышать вот это, – сказала та вдруг с совершенно новым, восхищённо-мягким выражением на лице.
Смех рождался в светлом источнике глубоко в груди, изливаясь свободно и мощно, и всё вокруг тоже смеялось голосом Берёзки – весь сад звенел и потешался, роняя лепестки, а ветер подхватывал их и кружил маленькими душистыми вихрями.
– Это самый прекрасный звук, который мне доводилось слышать, – проговорила Гледлид с мечтательно затуманенными глазами.
– Ну, теперь-то тебе понятно, что не всё на свете постижимо одной лишь головой? – Берёзка коснулась пальцем виска навьи.
Та поймала её руку, крепко, но ласково сжав в своей, а потом приложила к груди слева.
– Когда ты смеёшься, вот здесь что-то откликается, – проговорила она. – Щекотно.
– Это и есть твоё сердце, – улыбнулась Берёзка. – Только оно всё время висело там ненужным грузом, не используемое и оттого уснувшее. Мы его разбудили.
– И что же теперь будет? – Лицо Гледлид приблизилось, дыхание касалось губ Берёзки, а глаза мерцали солнечными искорками.
– Не знаю… – Берёзка осторожно высвободила свою руку, отступила на шаг. – Может, ты встретишь кого-то, кто станет тебе очень дорог… И будет что-то очень, очень хорошее.
– Мне кажется, я уже встретила. – Рука Гледлид скользнула вокруг талии девушки вопросительно-нежным объятием, а ветер трепал её рыжую гриву, золотившуюся в утренних лучах. Лепестки запутались между прядями, как хлопья снега.
Сад вздохнул вместе с Берёзкой, роняя последние звездочки смеха, стих и погрустнел. Девушка выскользнула из объятий навьи и отошла, зябко обхватив себя руками.
– Это невозможно, Гледлид. Закрыв Калинов мост, моя супруга закрыла и моё сердце. Я не могу сейчас впустить туда больше никого… Всё здесь дышит ею, отовсюду на меня смотрят её глаза, а деревья, посаженные её руками, стоят на страже моей памяти о Светолике. Мне стыдно перед ними даже за мысли о ком-то другом.
– А такие мысли были? И о ком же? – В сузившихся лукавыми щёлочками глазах Гледлид опять зажёгся колючий блеск, но уже не холодный и не злой. – Уж не о сестрице ли Огнеславе? То-то я гляжу, она так задумчиво смотрит на тебя… А её супруга – слепая клуша-простушка, ничего в упор не замечает. М-м, да тут у вас, похоже, весьма занятный треугольничек вырисовывается! В тихом болотце, оказывается, кипят страсти!
– Опять твой яд! – Берёзка горько нахмурилась, уязвлённая в сердце, и легонько оттолкнула навью. – Слова не можешь сказать, не съязвив! Между мной и сестрицей Огнеславой ничего нет и быть не может. Она любит Зорицу и дочку, а я живу и дышу Светоликой, и ничего с этим сделать нельзя.
– Как скажешь. Прости… Привычка. – Гледлид развела руками, виновато улыбнулась, её лицо посерьёзнело от смущения – на сей раз, похоже, неподдельного. – Уж такой у меня злой язык – не щадит даже тех, кто мне нравится.
– Мало тебе было уроков? – грозно нахмурилась Берёзка.
– Нет, больше ты меня в колючие кусты не заманишь, – засмеялась навья.
Её черешнево-яркие, наливные губы приблизились и с тягучей ягодной мягкостью накрыли рот ошеломлённой девушки. Остолбенев в звенящем колодце из весеннего света, Берёзка сперва даже не воспротивилась поцелую, но потом упёрлась в плечи Гледлид и разорвала его.
– Что ты делаешь? – Голос прозвучал глухо и хрипло, сбитый взбудораженным дыханием.
– Исполняю твоё потаённое желание, – улыбнулась Гледлид.
– Не выдумывай, никогда я не желала этого, – с горячим негодованием в груди и жаром на щеках отстранилась Берёзка.
– «Вкусные, сладкие. Небольшие и округлые, как ягоды, внутри косточка. Окраска бывает разной. Бывает красная, как…» – Навья без усмешки, но с многозначительным видом изогнула бровь, а подушечка её большого пальца скользнула по губам Берёзки. – Как твой чудесный ротик, милая хозяйка сада. Ты знаешь, мой ум – это мощное, совершенное устройство, привыкшее к постоянной работе, а вот сердце валялось в груди пыльной шестерёнкой… Оно маленькое и неопытное, и я совсем не умею им пользоваться так, как это делаешь ты. У тебя – всё наоборот. Твоё сердце – непотопляемый корабль, на котором есть место для многих. И хоть ты сейчас сурово хмуришь брови, неприступная в своей скорби, я всё-таки смею надеяться, что когда-нибудь поплыву под его ослепительными парусами.
