— А у тебя классный супруг, не то что тот, которого я побил, — поддерживал дуэт Кукушки и Петуха Флейта. — А Надюша… Она и вправду удивительная женщина. Столько пережила, но не сломалась, не обозлилась.
— У нее какое-то несчастье?
— Как тебе сказать?.. Не знаю даже, с чего и начать… Понимаешь, сидела она. За растрату. Ее подставили, ее же и посадили. А теперь вот амнистировали.
— А мальчик? Это твой сын? — Настя все-таки спросила, хотя поразительное сходство двух мужчин: большого и маленького, не оставляло и тени сомнения в их родстве.
— Мой, Настя. Разве не видно? — Он улыбнулся гордо, по-отцовски.
— Видно, Валера, с первого взгляда.
— Я познакомился с Надей, когда конвоировал этап. Она такая несчастная тогда была, потерянная. — Он заметно нервничал, кажется, хотел закурить, но, учитывая ее „положение“, не решался. — Понимаешь, женщинам на зоне легче, когда они беременные…
— Что-то ты придумал. Быть беременной женщиной очень тяжело, — вздохнула она.
— Ну да, конечно. — Он бросил взгляд на ее живот. — Тяжело. А потому и легче. И режим не такой строгий, и работа поближе к ребенку — чтобы кормить могла. В общем, все осужденные женщины не прочь заиметь ребенка. А единственная, в сущности, возможность для такого дела — этап. Когда конвоиры меняются, и потом никто концов не найдет.
— Каких концов, Валера? — засмеялась Настя.
— Я образно выражаюсь. Понимаешь, когда они на зоне, там все мужики наперечет — и отца запросто вычислить могут. За такое начальство по головке не погладит. А когда их везут — в поезде, скажем, то там охранников все время меняют.
— Понимаю. Там вы и познакомились.
— Ну да. Трудно было, правда, нам сойтись. Потому что старые, матерые зэчки следят, чтобы ни-ни без денег.
— Каких денег? — недоумевала она. — Женщинам на этапе еще и платят?
— Да не женщинам — мужчинам. Даже такса есть. За каждый раз надо платить. А если девушка заплатить не может, то паханки ее не пустят. У Надюшки совсем денег не было, так я ее ночью, когда все спали, в тамбур вывел. Я один в карауле был… Но потом ее бабы все равно избили до полусмерти.
— И ты не смог ее уберечь?
— Меня уже тогда в вагоне не было… А потом Ванюшку она родила. И два года почти малец в детдоме на зоне рос. Тоже, значит, за колючей проволокой был. Надя говорит, что в этом детдоме все стены были расписаны сказочными сюжетами разными. А разрисовала их осужденная за убийство.
— Ужас какой…
— Не ужас, а жизнь. Надя, как вышла, разыскала меня. Я ей адрес тогда в тамбуре сказал, так она его почти три года помнила и как молитву повторяла. И я, как только увидел ее снова — сразу понял, что никогда не забывал. А уж Ванюшка… вот так, Настя, бывает. И не думаешь, не чаешь, где счастье свое встретишь.
Чудный малыш, похожий на херувимчика, снова вбежал в комнату. И Настя заметила в его глазах Надину грусть.
В начале августа позвонил Игорь. После ничего не значащих расспросов о здоровье он „выдал“ кое-какие интересные сведения.
Как оказалось, Ленка Дробова тогда все-таки до него дозвонилась. Конечно же, они встретились. Стали общаться, как поняла Настя, очень даже близко. Но Ленка была зомбирована тем своим „зеленым учителем“. Игорь сразу же понял это, но решил не увязать в „борьбе титанов“, поскольку не считал себя слишком искушенным в черной магии. Короче говоря, перестраховался и решил подумать о собственной душе. Ленка-таки не смогла выйти „из себя“. И в настоящее время, по словам Игоря, находилась в Соловьевке — в отделении для тихопомешанных.
Игорь по сердобольности периодически ее навещал, что предложил сделать и Насте. Но она отложила визит до лучших времен, сославшись на нездоровье.
— Не притворяйся, Настя, — сказал Игорь, — просто ты не хочешь ее видеть. Инстинктивно не желаешь смотреть на больных людей.
— Наверное, ты прав…
— И ты права… А знаешь, их ведь там работать заставляют.
— Как?!
— Очень просто. Ленка шьет мягкие игрушки. Ну, зайчиков, собачек. Им даже норму спускают.
— Уму непостижимо… Игорь, а кто ее туда упрятал, уж не ты ли?
— Нет, не я. Соседи… С ней вообще ужас что творилось одно время. Представляешь, Ленке вдруг стало казаться, что она чует, в какой квартире занимаются в данный момент любовью. В острой стадии она ходила по ночам по своему подъезду, звонила, стучала в двери и кричала при этом: „Немедленно прекратите трахаться!“ За таким занятием ее и застали подоспевшие санитары.
Настасье было неимоверно жалко Ленку, но она поняла, что никогда не станет покупать своему ребенку зайчиков и котиков из кооперативных киосков.
По ночам над домом сияло мириадами звезд бархатное, как лепестки анютиных глазок, небо, предвещая скорый звездопад. И казалось, что все звезды неслышно дрожали.
Анастасия писала стихи, вспоминая высказывание Гурия Удальцова о том, что поэт должен быть сквозным и пропускать мир через собственную душу.
Не поминай, как звали. Отрекись
От имени и от земного дома,
Во сне моем звездою нарекись,
Но не пади с небес в мои ладони…
Я это счастье выношу в себе,
Я отрекусь от вещих звездопадов,
Я полюблю звезду за неразбег
И за стремленье вечное не падать…
Потом она читала написанное мужу и у нее возникало ощущение, что он абсолютно ничего не понимает в поэзии, но в то же время удивительно чувствует энергию, исходящую от преображенных Настей слов. Она тихо радовалась, что связала судьбу не с поэтом, который способен видеть в стихах коллеги лишь костяк, ремесло, а со строителем, который воспринимает именно „надстройку“ стиха. Недаром в литературных кругах шутят, что союз двух поэтов чем-то напоминает кровосмесительное сожительство.
Рассказывали, что один известный поэт, разводясь с женой — известной поэтессой, восклицал во время судебного заседания: „Я не могу с ней жить! Она у меня образы крадет!“
Звездными августовскими ночами они не зажигали света. Иногда на подоконнике теплилась тоненькая яркая свечка, тихонько потрескивая, словно робея на окраине мира перед ликом холодных непадающих звезд.
Как-то они побывали на концерте вдруг ставшего знаменитым танцовщика Мориса Елисеева, который вместе с парочкой леди исполнял очень трогательные эротические па.
Публика собралась уже привычная для Анастасии. Было много мехов и открытых плеч, украшенных бриллиантами. И было понятно, что зрители больше хотели себя показать, чем полюбоваться Морисом.
Вообще-то „эротические театры“ — явление для российской культуры вовсе не новое, а, как говорится, хорошо забытое старое. Первую подобную труппу организовал еще граф Юсупов, вельможа пушкинской поры. Нужно было чем-то занять дворню — вот он и придумал „театры“. Или позаимствовал эту идею где-нибудь на необозримых просторах Европы.
