Вообще-то „эротические театры“ — явление для российской культуры вовсе не новое, а, как говорится, хорошо забытое старое. Первую подобную труппу организовал еще граф Юсупов, вельможа пушкинской поры. Нужно было чем-то занять дворню — вот он и придумал „театры“. Или позаимствовал эту идею где-нибудь на необозримых просторах Европы.
А в этом шоу Настю поразил не сам Морис и не его бисексуальные леди, а молоденький стриптизер, который сумел обнажиться настолько невероятным образом, начиная с брюк и сорочки и кончая последним предметом туалета — галстуком, что зал ахнул. Она пожалела, что в свое время не взяла интервью у Елисеева: была возможность, был заказ главного редактора, но не оказалось соответствующего настроения… Как со всеми голубыми, с ним, наверное, было бы легко беседовать. Впрочем, она надеялась когда-нибудь с ним еще побеседовать. Если, конечно, он не осядет в Датском королевстве, где абсолютно законно регистрируются гомосексуальные браки.
В фойе они столкнулись с примечательной парочкой. Люба Ладова вела под руку Петю Орлова. Они смотрелись вполне мирно, как устойчивая семейная пара, прожившая вместе не один год. Правда, на лице Пети можно было заметить тень постоянных перепоев или же в лучшем случае перманентной умственной работы.
Ладова была в черном: имиджу дамы серебряного века она пока не изменила. Люба с плохо скрываемым интересом разглядывала Пирожникова. А Настя слегка удивлялась мирному поведению укрощенного Орлова. „Вскормленный в неволе“, в семейной, конечно, он теперь выглядел так, словно уже был отпущен на свободу, но не знал, что с ней делать… Пары обменялись светскими фразами и представлениями, а потом разошлись, сказав на прощание „до встречи“.
Встреча выпала вскоре. Любе не терпелось разузнать о Настиных счастливых превращениях как можно подробнее. В тихий сентябрьский денек, когда каштан под окнами с глухим стуком уронил на асфальт первых „ежиков“, Люба появилась в квартире у Анастасии. Поскольку она наносила визит в это жилище впервые, ее, казалось, интересовало все — от письменного стола до мусорного бачка. Вдоволь насладившись созерцанием, она, не жалея эпитетов, расхваливала все и вся, при этом металлически посверкивая глазами. Так, что к Насте в душу даже закралось подозрение: а не дурной ли у нее глаз?
А потом Ладова стала расспрашивать — и что, и как, почему Пирожников, а не Коробов? Где Удальцов? Настасья отвечала односложно, не вдаваясь в подробности и постепенно поворачивая течение разговора вспять — в диаметрально противоположные направления. Ей это в конце концов удалось.
И тогда Люба рассказала свою „новейшую историю“. В мае, когда не только в Москве, но и во всей средней полосе России было еще прохладно, а Пете Орлову страшно хотелось отогреться от холодной зимы, он ушел в очередной отпуск. Но не остался в столице, не поехал в Переделкино, где имел дурную славу избивателя женщин, и даже не отправился в деревню к маме на первую зелень. Родной дом он и так помнил достаточно хорошо для того, чтобы слагать душераздирающие ностальгические стихи.
Петя принял неожиданное решение, возможно вступавшее в тщательно подавляемое противоречие с патриотически настроенной душой. Он купил путевку на солнечный испанский берег. Средства, к счастью, в доме были: благо супруга-дантистка теперь работала в русско-американском стоматологическом центре, а значит, часть зарплаты получала в валюте. Этой частью супругиной зарплаты Петя и оплатил тур в Барселону.
Он еще не знал, какие происки судьбы поджидают его. А знал бы — кто знает… Но, как говорится, „нам не дано предугадать…“
В Барселоне авантюрный Петя не стал часами прогуливаться, разглядывая архитектурные шедевры Гауди или достопримечательности готических кварталов. Нет! Он решил сразу взять быка за рога. Что в данном испанском случае казалось вполне уместным. В качестве быка в Петиной корриде выступил Чарли Джексон, симпатичный и обеспеченный американский журналист.
Путешественники подружились так, как это ранее случалось только с пионерами где-нибудь в Артеке. Петя, совсем как банный лист, не отставал от Чарли ни на шаг. Они вместе ходили в рестораны, на футбол, на бои быков… Но платил, конечно, Чарли, поскольку „дантистской“ валюты хватило только на приобретение путевки… Приятели настолько сблизились, что стали производить на каталонцев впечатление гомосексуальной парочки, проводящей на Средиземноморском побережье медовый месяц.
Петя с поэтической страстностью рассказывал понимающему по-русски Чарли о своей многострадальной родине. Безусловно, Орлов утаивал от приятеля, что еще два года назад винил во всех российских несчастьях исключительно Соединенные Штаты, которыми Чарли гордился не меньше, чем Петя — Россией. Но журналист не владел столь тонко образной русской речью, чтобы донести до поэта, как говорится в одной рекламе, „вкус, запах и то, как выглядит Америка“. Поэтому Петины рассказы производили на Чарли гораздо более неизгладимое впечатление, чем рассказы Чарли на Петю. Наблюдалась, как определили бы физики, полупроводимость.
Через две недели Чарли в буквальном смысле слова заболел Россией. Ему снились белокаменные церкви с золочеными куполами, похожие на зажженные свечи, красные кирпичные стены кремлей, березы с расплетенными косами, величественные медленные реки, горы черной икры, которую, кстати, американцы не слишком жалуют и величают чуть презрительно „рыбьими яйцами“. А также неисчислимое воинство пухленьких полногрудых матрешек, радушных и розовощеких.
А через три недели друзья сели в личный „форд“ Чарли, с которым американец не расставался, словно родился с рулем в руках, и отправились в длительное, полное приключений путешествие через всю Европу на Восток, в Москву.
И, надо сказать, эта цель манила Чарли не меньше, чем когда-то Наполеона или Гитлера. Приятели проезжали страну за страной. В ресторанах и отелях то и дело мелькала кредитная карточка Джексона. А также в „прорезях“ парковочных и телефонных автоматов, на бензозаправках и в веселом парижском квартале близ площади Пигаль.
Забавно, что Петю в краснофонарном Париже ничего не удивило, кроме разве что места, где предлагали себя мужчины. Они медленно бродили, одетые в одни сорочки, по мостовой. И к этому достопримечательному месту то и дело подъезжали шикарные лимузины с тонированными стеклами, за которыми скрывались оценивающие глаза богатых дам. Периодически кто-то из мужчин приподнимал руки, и тогда нижний край сорочки устремлялся вверх, открывая для обозрения покупательниц то, что они и желали здесь приобрести. Иногда дверца какого-нибудь лимузина открывалась, впуская избранного счастливца в темное бархатное нутро, и снова закрывалась. Автомобиль уносился в другие, более респектабельные кварталы…
