Он имел в виду Джона. И вдруг ненавистное имя обернулось спасительным талисманом, способным сдержать чувство, которое было совершенно новым для нее, — свирепое, всепоглощающее, примитивное желание и что-то еще смутное, не поддающееся определению.
— Вы имеете в виду моего мужа? — спросила она, делая нажим на каждом слове.
— Вашего покойного мужа, — поправил он мягко, задетый ее тоном. — Он умер, Элизабет. Умер. Что бы вас ни соединяло, каким бы хорошим это ни было, все ушло.
— Я знаю это. — Она отшатнулась от него, так как жестокость его слов отозвалась в ней душевной болью.
— Нет, нет, я не думаю, что вы знаете. Вы не можете жить воспоминаниями, разве вы еще не поняли это? Я не предлагаю вам забыть любимого человека — вряд ли такое возможно, — но вы должны согласиться, что ничего уже не вернешь.
— Оставьте меня! — Она думала, что сможет использовать Джона как защиту против домогательств Филиппа, но теперь поняла, что ошиблась.
Джон заставил ее чувствовать себя пылью под ногами, когда взял ее невинность, использовал ее тело, а потом исчез, не сказав ни слова. Она верила ему, любила его, но волшебная сказка обернулась чудовищным обманом.
Тогда в течение недель она бродила по ночным улицам, не в состоянии заснуть из-за мучившей ее душевной раны. Она смотрела на других женщин, уродливых, некрасивых, и вопрошала себя, чем же они отличаются от нее, как мужчины могут любить их? Джон, а теперь вот и Филипп заставляли ее чувствовать себя достойной лишь презрения и жалости.
— Элизабет!
— Нет! — Филипп исчез, словно растворившись в воздухе, и на его месте возник Джон. Элизабет реагировала на это превращение со всей горечью и болью, накопившимися в сердце. Она подлетела к нему, молотя его кулаками в грудь и завывая, словно раненый зверь. Ошеломленный, он на мгновение застыл неподвижно, затем быстрым движением схватил ее за запястья, зажав их вместе в одной своей большой руке, поднял ее и быстро понес по направлению к дому.
Когда женщина почувствовала, что ее ноги оторвались от земли, стремление кусаться, пинаться и разрушать все, что попадет под руку, сменилось бурным приступом рыданий, и теперь, пока ее несли, она продолжала оглашать окрестности яростным и горестным истерическим плачем, совсем не похожим на простой женский плач и немыслимым для нее прежде. Это было протестом против всей несправедливости и боли, что ей пришлось вынести из-за роковой гримасы судьбы. Ведь она ни в чем не виновата, ни в чем! И разве справедливо именно ей платить такую цену…
— Выпейте это. — Элизабет не заметила, как они вошли в дом, но через минуту почувствовала себя лежащей на чем-то мягком и обнаружила, что пальцы ее руки сжимают стакан. — Выпейте, Элизабет, все до дна.
Ей удалось сделать несколько осторожных глотков крепкого напитка, прежде чем вновь откинуться на мягкую софу, куда Филипп положил ее. Слезы все еще струились из ее глаз.
— Теперь перестаньте плакать — уже хватит. Вы слышите меня, Элизабет?
Тон его голоса и ласковая теплота прикосновений, когда он взял ее руки в свои, подействовали на нее успокаивающе. Рыдания начали стихать, превратившись в короткие всхлипывания, а затем в беззвучную дрожь.
— Ну вот. Все прошло. Побудьте пока здесь, не уходите, а я схожу за чашкой кофе, согласны?
Элизабет с трудом открыла припухшие веки, смутно сознавая, что выглядит, должно быть, столь же плохо, как себя чувствует. Она никогда не умела плакать красиво, даже слезами радости. Ее нос всегда становился красным, глаза опухали, а лицо покрывалось пятнами.
— Простите меня. — Эти слова сопровождались последним, одиноким всхлипыванием. — Я не хотела этого. Я не хотела…
— Это мне следует извиниться. Я был тупым и неуклюжим и говорил о вещах, которых не должен был касаться.
— Нет. — Она посмотрела на него пришибленно, так как нотка раскаяния в его тихом, почти ласковом голосе вновь усилила ее страдание. — Это моя вина. Я не знаю, почему так повела себя. Вы, должно быть, думаете, что я сумасшедшая, безумная.
— Элизабет, показывать свои чувства не преступление. Вы понимаете это?
— Знаю. — Хоть бы он надел что-нибудь на себя, мысленно молила она. Элизабет знала, что у французов мало что запрещено, что натуризм весьма обычен на французских пляжах, но в данный момент его полное пренебрежение к своей наготе породило для нее серьезные проблемы, — и он еще хотел говорить о чувствах!
— Нет, вы этого не знаете. Вы как осторожная устрица в море жизни — изо всех сил держитесь за свою раковину.
— А что происходит, когда устрицу вынуждают покинуть свою раковину? — спросила Элизабет. — Она теряет все!
— И это все, что вы чувствуете? — проговорил он медленно. — То есть, если вы откроетесь, начнете жить опять, вы потеряете все во второй раз?
Он не понимал — она видела, что он не понимал. Но, несмотря на это, он был так близок к истине! Элизабет пристально и с тревогой смотрела на него широко распахнутыми фиолетово-синими глазами.
Филипп медленно покачал головой и вышел из комнаты.
Был ли он действительно озабочен ее чувствами ради нее самой или все это внимание имело конечной целью затащить ее в постель? — спрашивала она себя. Филипп не делал секрета из того, кем был и какой образ жизни вел.
Филипп вернулся, неся поднос с кофе, на нем были надеты черные джинсы, но торс оставался открытым, а ступни ног босыми. И хотя вид его мускулистой груди по-прежнему будоражил ее чувства, это было лучше, чем иметь перед глазами все его великолепное тело. Он не проронил ни слова, только передал ей кофе, но Элизабет чувствовала его внимательный взгляд на своем бледном лице с того момента, как он вошел в комнату.
Наполнив свою чашку, Филипп уселся рядом с ней, и, когда она попыталась спустить ноги на пол, он помешал ей сделать это, положив руку на одеяло, которым они были прикрыты.
— Не двигайтесь, все нормально.
Его рука осталась лежать на ее ноге недалеко от бедра, и, хотя одеяло препятствовало прямому контакту, прикосновение было обжигающим как огонь. Она ожидала дальнейших расспросов, возможно, продолжения сцены обольщения, но пока они мирно сидели в тихой, уютной комнате, освещенной неярким светом, и он пил кофе молча, очевидно погрузившись в свои собственные мысли.
Его чеканный профиль был от нее лишь на расстоянии фута, и ей доставляло удовольствие смотреть на него. После купания его волосы сбились на лоб непокорными, черными как смоль завитками. Как бы она хотела, чтобы все сложилось иначе. Как хорошо было бы встретить его несколько лет тому назад, до Джона, когда она еще не утратила способность верить в любовь и счастье.
