— Я не вынесу больше! — срывающимся голосом выкрикнула она. — С меня довольно! Ты женился на мне и притащил сюда для блага ребенка и потому, что интересы семьи в первую очередь.
И вот я здесь, пухну день ото дня и пытаюсь сохранить мир с твоей ненормальной мамашей, скрывая тем не менее свою беременность. А теперь, в довершение всех бед, придется сидеть и ждать, когда ты позволишь банде головорезов убить себя только потому, что обратиться в полицию гордость не позволяет!
— Ничего другого не остается, — ответил он, пытаясь обнять ее.
Она отбросила его руки, утерла злые слезы с глаз.
— Нет. Так не будет. Не стану я ждать, когда твое истерзанное тело принесут обратно. Не желаю остаться вдовой, не узнав, что значит — быть женой.
Он нашел точку опоры, упершись в шкаф, преодолел ее сопротивление и сел, усадив ее к себе на колени. Сейчас он был так близко, что можно было ощутить тепло его тела.
— Не отчаивайся, сага, — взмолился он. — Это последнее дело, а потом я заберу тебя домой. Ты будешь рядом со своими близкими задолго до рождения ребенка, обещаю тебе!
— И ты обещаешь, что и ты там будешь, да?
— Конечно. Ведь это и мой ребенок тоже.
Если бы он только сказал: «Конечно, потому что я люблю тебя!», она согласилась бы на что угодно. Но что толку просить луну с неба, если он с самого начала объяснился достаточно прямолинейно?
Сжав плотнее губы, не позволяя себе разрыдаться, она попросила:
— Пусти меня, Бенедикт.
Но он не разжал рук.
— Нет, — возразил он. — Слишком давно я не держал тебя в объятиях. — Его взгляд опустился к ее рту. — Слишком давно не целовал тебя.
Единственный поцелуй оказался решающим.
Ей оставалось только быстро и безропотно капитулировать. Она сознавала, что будет потом ненавидеть их обоих — его за мастерство любовника, себя за бесхребетность, сразу подчиняющую ее ему, — но сейчас ею владело страстное желание удовлетворить отчаянный голод, владевший ею на протяжении слишком долгого времени.
Позволять ему держать себя так, словно драгоценнее ее нет ничего в мире, чувствовать его рот, страстно прильнувший к ее рту, — больше не надо ничего. Завтра, когда он уедет, будет достаточно времени на сожаления.
На следующее утро Бенедикт уехал. Еще три дня Касси была одержима жутким страхом за его жизнь, таким, что ей казалось, она сходит с ума. На четвертый день, поняв, что не вынесет больше одиночества, она отыскала свой разговорник и отправилась на кухню в поисках Сперанцы, единственной, на чье доброе отношение в этом доме она могла рассчитывать.
Несмотря на многочисленные современные усовершенствования и приспособления, кухня напоминала о прошлых веках. Со стен свисали связки чеснока и острого перца, угол занимала огромная печь, повсюду на крюках развешаны кастрюли и сковороды. Кухня оказалась, с точки зрения Касси, чуть ли не самой теплой и приятной комнатой во всем доме, не обнаруженной, к сожалению, раньше.
Сперанца раскатывала по столу огромный ком теста. Увидев гостью, она расплылась в улыбке и указала ей на кресло-качалку рядом с печью.
— Avanti, e si accomodi, per favore! [9] Жалея, что плохо владеет языком, Касси начала рыться в разговорнике, ища слова, могущие объяснить цель ее прихода, но не нашла ничего подходящего.
— Боюсь, что слабо владею итальянским — non parlo italiano.
Сперанца сочувственно покивала и замерла в ожидании.
Чувствуя себя довольно глупо, Касси взмахнула руками и сказала:
— Я пришла сюда, потому что наверху очень одиноко — всегда одна — solo.
— Sola! Si! — Еще одна улыбка.
— Я подумала, что мы можем выпить вместе кофе. — Она показала пальцем на себя, потом на Сперанцу. — Kaffe — ты и я?
— Non kaffe! — Неодобрительно поморщившись, старуха прошаркала к холодильнику и достала оттуда кувшин. — Latte — per bambino, — сказала она, наливая стакан молока и подвигая его Касси.
Испугавшись, Касси загородила руками живот.
— Бенедикт сказал тебе про bambino?
Сперанца достаточно хорошо знала английский, чтобы понять вопрос, но не настолько, чтобы ответить. Вместо того она отрицательно помотала головой и постучала костлявым пальцем себя по виску.
Касси в изумлении воскликнула:
— Ты догадалась?
Еще один кивок, снабженный широчайщей, добродушнейшей улыбкой.
— Ой… — переполненная чувствами, Касси с трудом справилась со слезами. — Ты даже не представляешь, как приятно, что есть с кем можно открыто поговорить об этом. Понимаешь, никто другой не знает. Бенедикт отказывается им говорить. Возможно, он стыдится. — Она поискала в разговорнике и нашла нужное слово. — Бенедикт е imbarazzato.
Ошеломленная подобным предположением, Сперанца протянула руку за книгой и погрузилась в раздел в конце. Потом начала говорить. Ее произношение заставляло желать лучшего, но усомниться в значении произнесенного не приходилось.
— No, signora. Синьор Бенедикт гордится.
— Я не знаю, Сперанца. — Касси провела рукой по животу, покрутила обручальное кольцо. — Он ведь женился на мне только из-за bambino.
На сей раз Сперанца не уловила смысла, что сразу стало ясно по ее довольной улыбке и ответу, который скорее восхвалял Бенедикта, как производителя высококачественной спермы, нежели как человека чести.
— Si. Signer Benedict e molto virile!
— Да, этого у него не отнять, — уныло согласилась Касси. — Беда в том, что я не знаю, то ли он добр и заботлив, потому что сделал меня беременной, то ли он действительно неравнодушен ко мне, независимо от ребенка.
Она знала, что изливает свое сердце перед человеком, не имеющим ни малейшего представления о сути ее жалоб, но испытала огромное облегчение от самой возможности высказать то, что наболело. Трудно сказать, что из сказанного ею Сперанца понимала. Но она сочувственно кивала, ласково поглядывая на Касси, а потом взяла ее руку и осторожно исследовала ладонь.
Наконец, придвинув ближе молоко, согнула руку, словно демонстрируя невидимые мускулы, и объявила:
— Это figlio. Пейте, signora, per bambino. Чтобы мальчик был forte [10], как папа.
Был ли тому причиной живой огонь, светящийся в темных глазах Сперанцы, или ее сухонькие руки, повторяющие движения культуриста, но Касси вдруг стало смешно, и она от души рассмеялась. Впервые за долгое время.
— Ox, Сперанца, ты не представляешь, как приятно снова смеяться!
Но веселье оказалось непродолжительным.
Резкий голос, словно острое лезвие ножа, прорезал воздух комнаты:
— Что такого смешного ты тут обнаружила, Кассандра, если даже позволяешь себе отрывать моих слуг от исполнения их обязанностей?
Испуганно заморгав, Касси обернулась. В дверях стояла Эльвира. Ее багровое от гнева лицо и шипящее дыхание мигом изгнали из комнаты само воспоминание о веселье.
