— К чему было все это образование, — в сердцах выпалила я, — зачем с таким нетерпением ждала я окончания школы и пыталась найти свое место в жизни, когда у меня нет даже нормальной одежды?!
— Мне не нравятся твои друзья, — таков был ответ.
— Да тебе никто и ничто не нравится! — взорвалась я.
Она покраснела, но не собиралась идти на уступки:
— Поступай как знаешь, Верунчик, но я не позволю тебе командовать собой только потому, что ты вернулась домой!
Я хотела сказать, что не собираюсь командовать, просто хотела полюбить ее и чтобы она любила меня, как Кати Хенсон свою дочь, но промолчала — все было бессмысленно. Как можно спокойнее я повторила, что пойду на обед в поместье, невзирая на ее слова, и надену свой новый костюм. Нола сказала мне, что в принципе не обязательно выряжаться. Они с мамой частенько надевали брюки со свитером. Но у меня ничего подобного никогда не было.
Мама вспыхнула при одном упоминании о костюме Нолы, который она невзлюбила с первого взгляда.
— Подумать только, моя дочь ходит в обносках каких-то незнакомцев!
— Я собираюсь заплатить за него. Как-никак пять фунтов, — ответила я.
Мать поинтересовалась, откуда же я возьму такие деньги, но тут же на лице ее отразилось смятение: похоже, она спорила сама с собой, не в силах разрешить какой-то внутренний конфликт.
— Заплати за него. Не так уж это и много. А я куплю тебе что-нибудь подходяще, как только мы отправимся в следующий раз по магазинам. Просто ужас, что Хенсоны дают тебе свое старье, — с видимым усилием выдавила она наконец.
Я не могла понять свою мать, но расцеловала ее бледные щеки и поблагодарила.
Некоторое время спустя, когда мама куда-то ушла, я осталась дома одна. Стоял теплый майский денек. Несмотря на то что земли вокруг Большой Сторожки пребывали в полнейшем запустении, тысячи желтых и белых нарциссов цвели по обочинам дороги и по берегам озера, и от этого становилось веселее на душе. Сквозь сорняки на клумбах пробивались тюльпаны и радовали глаз своими бутонами.
Тоненькие березки и ольха, массивные буковые деревья, окружавшие озеро, зеленели молодыми листочками, все было свежо, в воздухе пахло весной. Даже зловещие воды Горького озера искрились и переливались под яркими солнечными лучами.
Мама пошла проведать одну ветхую старушку, которая жила в покрытой соломой хижине под холмом. Ей было уже под сто лет, и все жители нашего района время от времени навещали ее. Я видела, как мисс Форрестер тоже укатила куда-то на «роллс-ройсе», наверное в аптеку за лекарствами. Элис Тисдейл стирала и гладила белье на кухне.
Мне было до смерти скучно, я развлекалась мыслями о предстоящем обеде и тешила себя надеждой провести очередные несколько часов в компании Лоренса Бракнелла, совершенно упустив из виду неважное окончание нашей прошлой встречи. Думаю, что я зациклилась на этом безнадежном романе (если его вообще можно было так назвать!) именно от нечего делать.
И вдруг что-то — думаю, для меня навсегда останется загадкой, что именно, — подняло меня и подтолкнуло на заповедную территорию. Меня как магнитом тянуло в покои сэра Джеймса. Я знала, что, если старик позвонит в колокольчик, Элис поднимется к нему узнать, чего он хочет. Но старушка сказала, что сиделки не будет всего каких-нибудь полчаса и перед отъездом та сделала для него все необходимое.
Я прошла по галерее, потом по коридору, отделанному великолепными панелями. Это место я видела лишь однажды, да и то издалека.
Раздираемая любопытством, я прокралась по толстым коврам к дверям комнаты, за которыми так долго пролежал больной баронет.
Дверь была немного приоткрыта, и я даже смогла увидеть часть спальни. Я жадно поедала взором огромную кровать времен королевы Анны, о которой была наслышана от своей матери. Резные ножки, поддерживающие малиновый полог из узорчатой шелковой ткани, были несколько тяжеловесны, но при этом полны изящества, так же как и малиновые парчовые занавески на окнах.
Сэр Джеймс полусидел-полулежал на кипе пуховых подушек. Его невозможно было бы узнать, если бы не волосы, которые я так хорошо помнила и которые были белыми как снег еще во времена моего детства, но теперь они изрядно поредели. У него было бледное лицо цвета слоновой кости, истощенное, как и скрещенные, лежащие поверх одеяла костлявые руки. Глаза закрыты.
Я внезапно ощутила себя молодой, полной жизни и сил по сравнению с этим несчастным больным стариком, у которого судьба отобрала и жену, и сына, и слезы выступили у меня на глазах. У него не осталось ничего, кроме несметного богатства, но на него здоровья не купишь.
Я уже собиралась потихоньку убраться восвояси, но глаза больного внезапно открылись. Надо сказать, что взгляд был достаточно острым для человека его возраста, сэр Джеймс тут же заметил меня и позвал надтреснутым голосом:
— Сестра, сестра, это ты? Входи.
Я поняла, что он видит только очертания моей фигуры в тени двери, и смело шагнула в комнату прямо к его постели.
— Это не мисс Форрестер, она уехала. Я — Вера Роуланд, сэр Джеймс, — обратилась я к нему.
Повисло молчание. Инвалид изумленно уставился на меня. Глаза у него были голубые, но не безжалостные, как у мисс Форрестер, а теплые, почти бесцветные и очень печальные. И в них застыло удивление. Сердце мое бешено колотилось, и я чувствовала себя такой виноватой, потому что знала, что не имею никакого права находиться здесь. Мама денно и нощно внушала мне, что я не должна навязывать старику свое общество.
Но тут он произнес:
— Вера Роуланд? Вера… Ты не миссис Роуланд. Слишком молода. Кроме того, зовут ее Мод.
— Я ее дочь… — От волнения язык плохо слушался меня.
Опять тишина. Потом он протянул ко мне трясущуюся руку:
— Подойди ко мне, дитя мое. Ближе, ближе. Дай поглядеть на тебя.
Я придвинулась к краю кровати, по пути автоматически поправив простыню. Шторы были полузадернуты, и в комнате царил полумрак, так разительно отличающийся от солнечного майского дня. Электрокамин был включен на полную мощность, и открыта лишь одна самая верхняя створка окна. Как душно, подумала я, но, возможно, умирающему было просто холодно.
Но нельзя сказать, что в спальне царила тяжелая атмосфера. Пахло свежестью и лавандой.
Сэр Джеймс дотронулся до меня своими тонкими ледяными пальцами. Он моргнул и прошептал:
— Теплые, теплые юные руки. Ах да, Вера Роуланд. Малышка Верунчик. Теперь я вспомнил…
— Мне нельзя тут находиться, сэр… — Слова позвучали глупо.
— Не уходи, — прервал он меня, — не оставляй меня. Останься, прошу.
