Такого мастерства Лайза вполне могла ожидать от Харриса, но здесь было гораздо большее – возможно, эта скульптура действительно была лучшим произведением Джека. В ней чувствовалась некая гениальная простота и первобытная сила, одновременно грубая и все же изысканная. Джеку каким-то образом удалось выразить в дереве нечеловеческую дикую озлобленность и чисто женскую страстность.
И лицо или морда существа было удивительно, почти пугающе знакомо: Лайза видела прототип всего один раз, но так и не забыла.
– С тех пор как я ее закончил, я перебрал много названий, – произнес Харрис с резкой, почти садистской усмешкой. – И все время возвращаюсь к первому – «Лисица», да простят меня все лисы мира.
– А эта простила? – спросила Лотта. – Судя по тому, что ты мне в свое время рассказывал, я бы подумала…
– Маловероятно, – перебил ее Харрис. – Она ненавидит меня по-прежнему, может, даже еще сильнее. И если говорить отстраненно, насколько я вообще на это способен, эта женщина изворотлива, умна, коварна. И совершенно безумна, хотя это и безопасно для всех, кроме меня. Она по-прежнему носится с дурацкой фантазией, что я отец этого бедного мальчишки, и, по-моему, будет ненавидеть меня до конца своих дней только за это! Однако ее муж в конце концов простил меня. После стольких лет он наконец-то уличил ее во лжи и убедился, что его жена – ненормальная. И, надо отдать ему должное, он даже извинился и вернул работу... вместе с распиской. Одному Богу известно, как ему удалось заставить ее подписать это. Теперь я могу выставить скульптуру или продать, по своему усмотрению. – Харрис пожал плечами. – Ее муж заявил, что это часть компенсации за то, что произведение так долго не выставлялось, но здесь что-то не то. Подозреваю, он сделал это после того, как понял, что мальчик – его ребенок. В те дни выставить эту работу мне бы не помешало, ведь это по-прежнему одна из самых сильных созданных мною вещей. Может, даже лучшая. – И он снова пожал плечами. – Я на самом деле был страшно рад, что он не уничтожил ее, как грозился, – ты помнишь, Лотта? Так что я не стал разводить с ним дискуссии. – Харрис обернулся посмотреть на оборотня, и Лайза могла поклясться, что глаза его затуманились от нахлынувших чувств. Он стиснул зубы, и чувствовалось, что Джек очень разволновался. – Если уж кто-то и уничтожит эту проклятую лисицу, то этим человеком буду я! – резко произнес Харрис, затем неожиданно повернулся к Лайзе. – А ты что скажешь? – спросил он голосом, по-прежнему хриплым от напряжения. – Очень похожа – и физически и... по своей сути. Или ты уже не помнишь ее?
– Помню, – отозвалась Лайза, почти съежившись от его напора. – Причем достаточно хорошо, чтобы судить о сходстве. Не знаю, как насчет всего остального, но мне показалось, что эта дама и впрямь сильно тебя недолюбливает.
Харрис рассмеялся.
– Недолюбливает? Это слишком мягко сказано. Эта женщина ненавидит меня еще сильнее, чем это произведение. – Он указал на скульптуру. – Потому что не я отец ее ребенка и никак не мог им быть. Я-то точно знаю, что Марион из себя представляет, – она сумасшедшая. Бедняга. Не помню, кто сказал, что все безумие ада не может сравниться с бешенством отвергнутой женщины, и это точно. А что, разве нет?
Джек рассмеялся, но это был горький смех, в нем слышалась давняя затаенная обида.
– Значит, все из-за ребенка? – Лайза обращалась больше к себе, а не к Джеку, но тот понял вопрос буквально.
– Это сложное дело и довольно долгая и неприятная история. Я тебе как-нибудь расскажу, если выберу для этого удобную минутку. Но только не сегодня! Сейчас мы смотрим в будущее, а не в прошлое.
И Харрис прекратил разговор, оставив у Лайзы больше вопросов, чем ответов. Он отставил «Лисицу» в сторонку и снова занялся показом работ, отобранных для выставки.
Джек вынес еще шесть скульптур, и все они, как и предыдущие, были прекрасны и уникальны в своем роде. Однако ни одна из них не шла ни в какое сравнение с «Лисицей». Все они меркли по сравнению с этим шедевром, и Харрис, по-видимому, это понял.
– У меня, кстати, есть еще одна штучка… – объявил он, обращаясь больше к Лайзе, чем к Лотте. – Но здесь та же проблема – я не уверен, что хочу ее продать. Вы будете первыми, кто увидит это мое творение.
С этими словами он бросил загадочный взгляд на Лайзу и вынес из-за экрана закутанную фигуру. Когда он поставил работу на помост, она все еще была скрыта, однако в глазах Джека, когда он, задорно улыбнувшись Лайзе, сдернул покрывало, светилось нескрываемое предвкушение.
Она потрясенно ахнула.
8
Лотта даже привстала со своего места, Лайза услышала рядом ее вздох. Но если реакция блондинки была вызвана искренним восхищением прекрасным произведением искусства, то чувства Лайзы были гораздо сложнее.
Она застыла, словно громом пораженная. Она ведь ожидала увидеть совсем не это. Что же произошло? Какой дьявольский фокус сотворил Джек Харрис на этот раз?
Перед ней была сирена – законченная, отполированная и… совершенно великолепная.
Так же, как «Лисица», «Сирена» обладала своей собственной аурой, но то была аура чистоты и красоты. Сирена была соблазнительна, чувственна. В каждой линии безупречно изваянного тела ощущалось непреодолимое желание. Человек, поддавшийся искушению коварной лисицы, был обречен, а соблазнительность сирены обещала чудо любви.
И, разумеется, у нее было очень знакомое лицо. Лайза почувствовала, как краснеет при виде откровенной страстности этой фигуры, стоявшей на омываемой волнами скале с волосами, струящимися, словно водоросли в морской воде. Ее фигура? Нет, не моя, подумала Лайза, у меня хуже… Но в еще большее недоумение ее привело то, как ухитрился Джек Харрис превратить вещь, которую она видела под этим покрывалом всего час назад, в эту скульптуру? Это ведь мог сделать только он, но каким образом? Или она совсем сходит с ума?
Торжествующий блеск янтарных глаз только еще больше запутал Лайзу. Она не знала, радуется он оттого, что снова подловил ее, или просто гордится – и заслуженно – своим произведением.
Харрис мудро помалкивал. Работа говорила сама за себя – пела дифирамб сирене во славу его таланта. Харрис в полной мере использовал возможности материала – скульптура словно светилась изнутри. Лайзе захотелось потрогать ее. Она уже было протянула руку, но, вовремя опомнившись, отдернула.
А лицо сирены… Лайза видела себя в скульптуре, словно в зеркале.
Было что-то тревожное, почти пугающее в том, как Джек сумел вдохнуть жизнь в дерево, как много оно открывало и сколько оставляло недосказанным.
На мгновение Лайза закрыла глаза, словно это могло что-то изменить. Однако, открыв их, она снова увидела волшебное изображение и ощутила на себе любопытный взгляд Джека Харриса, требовавший от нее какого-либо отклика. И холодные серые глаза Лотты Мертон, внимательно следившие за ними обоими.
