— Нет. Все нормально, — бормочет и дрожит.
— Мне жаль, что… — самого так трясет изнутри, не в состоянии нормально подбирать слова. — Ну, то, что так получилось ночью… Если бы я знал, что уеду, не стал бы… Долго ждал этого звонка. Уже думал, что пролетаю. И сейчас…
— Все нормально. Я понимаю, это твоя мечта, — быстро тараторит Полина. — Ты… Ты заслуживаешь этого, как никто другой. Правда, я понимаю. И рада за тебя.
— Спасибо, — бормочу и чувствую себя каким-то идиотом.
Птичка в ответ на эту тупейшую благодарность кивает.
— Прощай, — последнее, что говорит, и быстро отворачивается.
Я еще некоторое время стою, глядя ей в спину. По дрожащим плечам кажется, что она плачет. Но делает это беззвучно. И я вынуждаю себя игнорировать это. Убеждаю себя, что додумываю. Полина ведь сама сказала, что нормально все. И мне не стоит к ней лезть. Трогать ее… Не стоит, конечно.
Сердце с диким грохотом выбивает ребра. В руках странная слабость появляется. Я шагаю вперед ровно настолько, чтобы дотянуться и опустить на тумбочку конверт.
Выхожу из спальни, а по сути, будто бегу. Сердце продолжает громыхать в груди. Ничего другого не слышу и не вижу. Словно в бреду каком-то двигаюсь по коридору на выход и дальше. На ватных ногах поднимаюсь по лестнице на этаж выше.
Нормально вдохнуть получается только в своей квартире. Вдыхаю и застываю, отталкивая все мысли о том, чтобы вернуться и сказать ей что-то еще.
Что? Что я могу ей сказать?
Видеть ее не могу. Второй раз будет только хуже. Чувствую это. Понимаю.
И в ту секунду я собираю все свои силы, а их я, что бы Артур ни говорил, раскачал на совесть. Сгребаю всю волю и безжалостно вырываю из мыслей Полину Птенцову.
32
Птичка
— Что? — выдыхает Тихомиров и замирает с открытым ртом. Третий раз за эту неделю вижу у него настолько оторопелое выражение лица. — Может, я и дебил, но не настолько. Об аборте точно ни хрена не говорил, — рявкает и встает с кровати.
Сердито натягивая штаны, даже не смотрит на меня. А я сама не соображаю, что еще сказать. Когда он резко оборачивается ко мне, вздрагиваю и отшатываюсь.
— Ты же специально это сейчас говоришь, чтобы меня выставить конченым мудаком, а себя — жертвой поярче, — бросает в бешенстве. — Можешь прекращать, ладно? Не заберу я у тебя ребенка. Слово даю, — дожимает, не меняя интонаций. — Не в моих интересах делать сына несчастным. Я знаю, что такое безотцовщина. Знаю, что такое жизнь с отчимом. Без второй половины, думаю, примерно то же. Если не хуже. Я своему сыну такого не хочу. И ты, Полина, подумай, что делала и что продолжаешь делать. Потому что все это… хуета какая-то, — заканчивает он яростно.
— Куда ты идешь? — все, что у меня получается выдавить, когда Тихомиров направляется к двери.
Он оборачивается, но обратно ко мне не идет. Прожигая злым взглядом, берется за хромированную ручку.
— Мне нужно остыть, иначе… — замолкает, и я понимаю, что он сдерживает что-то очень и очень неприятное.
— Но тебе нужно отдыхать…
— Тебя только это волнует? — снова взрывается Тимур, а я даже не понимаю, за что он на меня так злится. Почему его так задевает каждое мое слово? И даже то, что я о нем беспокоюсь. — Не смогу я уснуть, — добавляет более спокойным тоном.
— Тогда можно я с тобой?
Хочу объясниться до конца. Я устала от постоянного накала между нами.
— Нет, нельзя, блядь, — грубо отрезает Тихомиров. Бурно переводит дыхание, полосует меня взглядом и только после этого снова берет под контроль эмоции. — Просто оставайся здесь, Полина.
Старая Полина, та самая Птичка, которая ему когда-то нравилась, непременно послушалась бы… Но сейчас, едва за Тихомировым закрывается дверь, я не в состоянии сидеть на месте. Заморачиваюсь лишь с тем, чтобы найти халат, и покидаю спальню вслед за ним.
Но отыскать самого Медведя оказывается не так просто. Обхожу весь дом и даже в зал заглядываю, но его нигде нет. На пляж ночью в одиночку спускаться страшно, но, судя по всему, он ушел именно туда.
Выхожу на террасу и притормаживаю на последних ступенях. Топчусь, поглядывая на свои комнатные тапочки. Затем все же скидываю их и ступаю на прохладный песок босиком.
Неуверенно бреду вдоль океана и старательно вглядываюсь в темноту. К счастью, достаточно быстро обнаруживаю Тимура. Он идет медленно. У меня есть возможность нагнать его, если побегу. Еще пару секунд колеблюсь… И бросаюсь за ним. Тихомиров останавливается и оборачивается раньше, чем я успеваю до него добраться. Удивленно приподнимает брови, а у меня в ту же секунду до боли сжимается сердце.
— Ты дал мне деньги и сказал, что они на случай, если возникнет проблема, — задушенно говорю я, едва только торможу в метре от него.
Вообще-то кричу, и не столько, чтобы перекричать шум волн… Потому что переживания разрывают меня с той же силой, что и четыре года назад.
— Но я не имел в виду аборт, — выкрикивает в ответ Тимур, и сейчас в его голосе нет злости.
Это другие эмоции. Их так много в его глазах… Он очень расстроен. Впервые понимаю, что ему больно так же, как и мне. Ему больно… Господи… Не должна, но тут же хочу унять эту муку. Стереть и закрыть собой. Забрать все, что можно.
Но если я обниму его, разговор снова не будет закончен.
— Я чувствовал себя хреново, — признается неожиданно Тимур. — Из-за того, что мы переспали, и я сразу же уезжаю, — поясняет и замолкает. Долго смотрит мне в глаза, я дышу с трудом. Громко и натужно. — И из-за того, что оставляю тебя. Мне тоже было трудно это сделать, — едва эти слова слетают с его губ, у меня из глаз выкатываются слезы. Те, которые я четыре года назад так и не позволила ему увидеть. А сейчас стою и не пытаюсь спрятать. — Я отдал тебе половину того, что у меня было, с мыслями, что тебе нужнее. Знал, что ты от Артура финансово зависишь. После того, как мы были вместе. Пусть и одну ночь. Я посчитал, что вправе тебе помочь. Но я… Даже мысли не допускал тогда, что ты забеременеешь.
В любой другой подобной ситуации я бы почувствовала себя глупой из-за того, что накрутила себе то, чего на самом деле не было им сказано. Но сейчас мне просто больно. Настолько больно, что дышать трудно. Я ведь столько слез из-за него выплакала. Не только за себя обиду эту держала. За Мишу тоже. А это, поверьте мне, намного-намного больнее.
И вот теперь я узнаю, что все это неправда, и все мои страдания были напрасными. Могло ли быть по-другому, если бы я тогда позвонила и рассказала? Я не готова к этому ответу. Боюсь, что он меня в нынешнем состоянии попросту убьет.
Поэтому не спрашиваю.
Только еще раз поясняю свою ошибку.
— Мне было восемнадцать лет. Я только-только открыла тебе свою душу и отдала свою девственность. Что еще я могла подумать?
Тихомиров сглатывает. Втягивает и закусывает изнутри губы. Прикрывает глаза. Медленно вдыхает и тяжело выдыхает.
— Я не буду сейчас просить у тебя прощения, Птичка, — говорит он, когда снова смотрит на меня, и мне чудится, что его голос дрожит, а глаза блестят больше, чем просто от ветра. — Не буду, потому что, черт возьми, не имел в виду ту хрень, что ты себе накрутила, — очевидно, слова ему все же тяжело даются. И меня от них сотрясает и выворачивает наизнанку. — Но мне жаль, что так получилось. Если бы ты позвонила, все бы было иначе.
Вот эта фраза… То, что я боялась услышать.
Только сейчас принимаю полный вес своей ошибки. И он меня размазывает.
Киваю, чтобы дать понять, что услышала, и быстро разворачиваюсь. Мне кажется, что я мчусь на всех парах, но на самом деле едва ноги переставляю. У меня нет сил, чтобы ускориться. У меня нет сил даже на мысли. Я их себе запрещаю. Не сегодня. Сегодня не хочу ни о чем думать. Жаль, нет возможности по собственной прихоти начисто стереть всю свою память. Наверное, я бы избавилась от всего. Иначе не знаю, как это пережить.
Папа всегда говорил, что утро вечера мудренее. Только на это и надеюсь. Только на это…
