Войдя в восьмую, еще не видя «Чьего-то сына», Валентина поняла, что он уже встал — ваза на столе стояла пустая и в комнате нигде не видно бутылок. Дверь на балкон была открыта — чтоб проветрить помещение, догадалась она, — и там в кресле сидел «Чей-то сын» и читал «Советский спорт». Когда она ставила боржом и стукнула нарочно бутылкой по вазе, чтоб привлечь его внимание, он быстро обернулся, увидел ее и тут же демонстративно уткнулся в газету.
«Ну вот и все!» — подумала Валентина, и будто оборвалось что-то внутри. Наступило полное равнодушие ко всему, ни о чем не хотелось думать, и, когда пришла сменять ее Мария Алексеевна и стала расспрашивать, почему заплакана, что случилось, она коротко ответила «да так, ничего», хотя Мария Алексеевна очень хорошо к ней относилась и уж наверняка посочувствовала бы, а может, и подсказала бы что-нибудь путное.
Без пятнадцати девять Валентина спустилась вниз. Перед кабинетом главврача размещался небольшой холл, где стояли будка телефона-автомата, откуда больные звонили в город, и семь или восемь кресел — желающих поговорить с родственниками, знакомыми, сослуживцами всегда хватало, особенно по вечерам. В одном из кресел, поближе к кабинету главврача уже сидела Стервоза. Она кивнула Валентине: садись, мол, но ничего не сказала. Валентина тоже не собиралась начинать разговор. Просидели молча минуты три. Мимо них потихонечку побрели на завтрак больные с первого этажа — самые тихоходы. Потом, они и не заметили, как он появился, в будку телефона вошел «Чей-то сын». И хотя дверь закрыл плотно, было отчетливо слышно каждое слово:
— Батя, это ты? Привет! Знаешь что, пришли срочно машину… Надоело… Да просто надоело, и все… Не пришлешь, уеду автобусом… Значит, договорились. Езды сюда полтора часа. Пол-одиннадцатого жду у главных ворот. И накажи Лешке, чтоб не вздумал никуда завернуть по дороге… Какому Лешке? Ну, Алексею Ивановичу, если хочешь. До встречи!
Когда «Чей-то сын» выходил из будки и на какое-то мгновение оказался к ним лицом к лицу. Валентина увидела, что нос у него здорово распух, — то-то болит у нее правая рука. Стервоза посмотрела на Валентину и ехидно улыбнулась. «Ну что, голубушка, — читалось в ее глазах. — Если и была у тебя надежда замять это дело, распростись с ней, ничего не выйдет. Допрыгалась!».
Без пяти девять пришел Георгий Константинович, кивнул им, коротко бросил: «Если ко мне — напрасно, я на пятнадцать минут, не больше. Приходите завтра». Стервоза подскочила к нему и прошептала что-то, Валентина разобрала одно лишь слово «ЧП». Георгий Константинович посмотрел на часы, сказал недовольно: Ну только быстро, быстро, — и, открыв дверь кабинета, припустил вперед Стервозу, а Валентине сказал: «А вы пока подождите».
Когда, спустя десять минут, Валентина вошла в кабинет главврача, у нее начисто вылетело из головы все, что она придумывала ночью для этого разговора.
Георгий Константинович стоял за столом, и лицо его было багровым от возмущения.
— Правильно мне доложила Руфина Сергеевна? — строго спросил он.
— Правильно, — ответила Валентина, хотя и знала, что Стервоза могла наговорить чего угодно.
— Ну, хорошо хоть, что не отпираетесь, — тяжело вздохнул главврач. — Вы понимаете, что вы натворили. Вам, конечно, не место у нас. Даже если б я лично и простил вас, то меня не понял бы коллектив. Ведь квартальной премии теперь не видать никому. А может, и годовой. О знамени и нечего мечтать. Полину Александровну придется освободить от должности зав. отделением. Ну а мне, милая, вы обеспечили как минимум выговор. А то и попросят кресло освободить… — При мысли об этом Георгия Константиновича аж всего передернуло… — Нет, милая, от таких, как вы, надо решительно освобождаться. Мордобой в лечебном учреждении! Права Руфина Сергеевна: такого еще не было в истории отечественной медицины. Да что отечественной — в мировой! Нет, какой позор, какой позор! — Тут он сделал паузу и потом уже более спокойно, деловито заключил. — В общем, от работы я вас, безусловно, отстраняю. По какой статье увольнять будем, извините, я не юрист, не знаю. Завтра свяжусь с Минздравом, там подскажут. Все, я вас больше не задерживаю. Вы и так отняли у меня время, которое предназначалось совсем для других дел.
Валентина подумала, что надо все-таки что-то сказать в свое оправдание, попытаться объяснить, что по совести-то не виновата она, но вдруг отчетливо поняла, что любые слова будут напрасны. И, поняв это, она повернулась и, даже не сказав «до свидания», вышла из кабинета.
Домой Валентина брела, ничего не видя, точно в тумане. По пути кто-то поздоровался с ней, она кивнула, а кто это был, не узнала. И все представлялась сценка, как Сашечка, сынок Полины Александровны, они с Диночкой в одной группе и всегда неразлучны, спросит воспитательницу: «Тетя Света, а где Дина Баланчикова?» А Света ответит: «Дина Баланчикова, Саша, больше не будет ходить в наш садик». — «Почему?» — спросит Саша. «А потому, — ответит Света, — что ее маму уволили. За недостойный поступок». И тут Валентина начинала плакать, хотя, казалось, все уже выплакалось там, на работе. На бывшей теперь работе.
Дверь не сразу открылась — мелко и противно дрожали руки. Наконец, замок щелкнул, и она вошла в квартиру. У Диночкиной кроватки сидел на корточках Федор и показывал дочке книжку — видно, по пути купил, в вокзальном киоске. Федор обернулся, увидел жену, и лицо его сразу расплылось в широкой улыбке. Она хотела крикнуть: «Дурачок, чему радуешься, ведь кончилась наша благополучная жизнь», но он опередил ее, шагнул навстречу и выпалил:
— Ну ты у меня и молоток, Валюха! Владимировна мне доложила, как ты его, сукиного сына, колошматила. Будет знать наших!
Тут она и сказала, не крикнула, как хотела, а сказала тихо и жалобно:
— Дурачок, чему радуешься, ведь уволят меня.
— Ну и чо? — спокойно ответил Федор.
И услышав это его всегдашнее «чо», от которого она так и не смогла отучить мужа, Валентина вдруг поняла — словно нашло какое озарение — что любит Федора. И пусть ростом он невысок, и пусть другим кажется некрасивым, пусть грамотенки у него не хватает, ну и пусть! пусть! пусть! — но она любит его и будет любить всегда. Предано, нежно, желанно. И снова слезы закапали из ее глаз, но это были счастливые слезы.
Пойми этих женщин, отчего они плачут. Федор, конечно, решил, что причина слез другая, та, о которой сказала сама Валентина. И, стараясь утешить жену, он прижал ее голову к своей груди, стал медленно поглаживать волосы, точь-в-точь как Диночку перед тем как та уснет, и тихо, чуть ли не шепотом, заговорил:
— Ну и чо? Свет, чо ли, сошелся клином на вашей богадельне? Вернемся домой. Дед вон с бабкой зовут. А то махнем на Дальний Восток. А чо? Помнишь, кореш мой письмо прислал? Отличные условия. Триста рэ я там запросто намантулю, и у тебя дальневосточная надбавка будет. А природа там — шик-блеск, почище Крыма. Арбузы даже вызревают. Насажаю арбузов — вот Диночке радость…
