Крест, аркан и стрела, древние орудия человека, павшие или поднятые теперь до символов; не знаю, чем они так зачаровывают меня, если нет на земле ничего, что не стерло бы забвение и не исказила память, если ни один из нас не ведает, во что его преобразит грядущее.
Историй всего четыре. Одна, самая старая – об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память:
«The borgh brittened and brent to brondes and askes»note 47 Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом, принявшим образ лебедя.
Вторая, связанная с первой, – о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми сражались накануне.
Третья история – о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего бога – Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше – в ад.
Последняя история – о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять дней вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их – в том или ином виде.
Нить, которую Ариадна вложила в руку Тезея (в другой руке меч), чтобы он проник в лабиринт и нашел там воина с головою быка, или, как того хочет Данте, быка с головой человека, – убил его и вернулся, сломав все преграды, мешавшие быть с любимой…
Все это было не так. Тезей не мог догадаться, что где-то рядом был другой лабиринт, лабиринт времени, где его ожидала Медея. Нить отныне потеряна. Пропал и сам лабиринт. Мы не знаем, что нас окружает – кем-то построенный космос или случайный хаос.
Но наша обязанность думать, что есть лабиринт, а главное, что в нашей руке – нить. Мы не владеем ею, мы находим ее случайно, и снова теряем, поверив, заслушавшись или заснув. Мы забудем о ней в философских беседах, и не вспомним про нить, если будем когда-нибудь счастливы.
Этой ночью веселая греческая музыка заставила нас поверить, что смерть еще неправдоподобней жизни, и некуда деться душе, потерявшей тело. А значит, нас не трое – Мариа Кадама, Исабель Монет и я – нас четверо, ибо ты с нами, Маурисье. Мы пьем вино за твое здоровье. И не затих твой голос, не снята рука твоя с моего плеча. Ты здесь, и ты улыбаешься – как это радостно – смерти нет. Ты здесь, и рядом толпы почивших, погибших задолго до Улисса, да и сам Улисс, все, кто жили и даже те, кто лишь были придуманы. Все здесь. И отец мой, и мать, и Геракл, и Йорик. Как умрет человек, переживший столько весен, столько листьев и птиц, знавший такие книги, знавший столько ночей и дней! Я могу плакать, плакать, ибо страх мой уйдет со слезами. Нет вещи, нет ничего, что ушло бы и не оставило тень грядущим. Этой ночью ты сказал мне, Абрамович, ты сказал мне без слов, что мы должны встретить смерть, как другие встречают праздник.
Я закрываю глаза и вижу птиц, вижу их меньше секунды. Я никогда не могу сосчитать их.
Определенное ли число птиц вижу я, закрыв глаза? Да, если есть Бог, ибо Он его знает точно. И нет, – если Бога нет. Кто же может определить число, не считая? Пусть так. Я вижу птиц.
Скажем меньше десятка. Несомненно больше одной. Если число не определено – то это не девять, не восемь, не семь, не шесть и не пять. А также не два, не три, не четыре. Но я вижу птиц.
Числом меньше десятка, точно больше одной. Их сколько-то есть!
Ergo, Бог существует.
До сих пор ему не приходилось жить радостями памяти.
Впечатления скользили над ним мгновенные, живые.
Киноварь гончара, небесный свод со звездами, которые были также богами, луна, откуда упал лев, гладкость мрамора под кончиками пальцев, вкус кабаньего мяса, которое он любил рвать быстрыми укусами, финикийская речь, черная тень, отброшенная копьем на желтый песок, близость моря или женщин, тяжелое терпкое вино, смягченное медом, могли полностью вобрать пространство его души. Он знал страсть, но также гнев и мужество, и однажды он первым взобрался на вражескую стену.
Жадный, любопытный, случайный, не знавший иного закона, кроме закона наслаждения, мгновенно наступавшего равнодушия, он странствовал во многих землях и глядел, с того и другого берега моря, на города людей и их дворцы. На многолюдных рынках или у подножия горы, чья уходившая в облака вершина скрывала сатиров, он слушал запутанные истории, принимая их, как принимал реальность, и не спрашивал правдивы они или лживы.
Постепенно прекрасный мир стал покидать его; туман скрадывал линии ладони, ночь лишилась звезд, земля колебалась под ногами. Все стало далеким и смутным, когда он понял, что слепнет, он закричал; стоическая доблесть еще не была изобретена и Гектор мог бежать без стыда. «Я больше не увижу (чувствовал он) ни мифического ужаса неба, ни этого лица, преображаемого годами». Дни и ночи проходили в отчаянии, но однажды утром он проснулся, поглядел (теперь уже без изумления) на туманные очертания предметов вокруг, и ощутил, как узнают музыку или голос, что все уже случилось, что он ответил страхом, но и радостью, надеждой и любопытством, погружаясь в память, казавшуюся бесконечной, он выхватил в головокружительном спуске забытое воспоминание, сиявшее теперь, словно монета под дождем – потому, быть может, что он никогда не вспоминал об этом, разве что во сне.
