Не дослушав, Сандра распахнула дверцу и бросилась вон из машины.
Холл больницы Святого Георгия напоминал растревоженный улей. Впечатление складывалось такое, будто весь Лондон в одночасье занемог. Возбужденные родственники пациентов отлавливали медсестер и осаждали их бесконечными вопросами, те отделывались дежурными улыбками и отфутболивали их в регистратуру, где уже толпилось десятка два страждущих. Три молоденькие девушки в кокетливых белых шапочках пытались ответить всем сразу, но вносили еще большую неразбериху.
Сандра с трудом пробилась к стойке и оказалась лицом к лицу с миловидной дежурной, которая, не задумываясь, выпалила:
— По пассажирам Хайгейтского автобуса информации пока нет. Ждите.
— Мисс, прошу вас, мисс! — Сандра стукнула кулачком по стойке, пытаясь привлечь ее внимание. — Грегори Мортимер. Он поступил около часа назад.
Девушка забарабанила пальчиками по клавишам компьютера.
— Он в реанимации. Состояние тяжелое.
— Но я должна его видеть!
— Если вы член семьи, обратитесь к доктору Стентону. Он выпишет вам пропуск. Если нет — ждите.
Сандра выбралась из толпы и ринулась на поиски доктора Стентона. Она уже знала, что скажет ему.
Доктору Стентону, Томасу Стентону, как это явствовало из карточки, болтающейся на лацкане его халата, было на вид лет сорок пять. Среднего роста, узкоплечий, с коротко стриженными светлыми волосами. В глаза сразу бросался выдающийся вперед решительный подбородок, да еще, пожалуй, наблюдательный, умный взгляд, от которого мало что могло скрыться.
— Чем могу быть полезен?
— Мне нужен пропуск на посещение вашего пациента Грегори Мортимера.
— А вы…
— Я его жена.
В ее глазах билась такая отчаянная мольба, что видавший виды врач даже смутился, закряхтел, затеребил мочку уха.
— Гхм… Мда-а-а… В таком случае, извольте.
— Спасибо! Как он, доктор?
— Пока сказать трудно. Тяжелое сотрясение мозга, перелом предплечья и ребер, ожоги. Он без сознания.
— Я могу его видеть?
— Конечно. Накиньте халат. По этому пропуску вы можете навещать его когда угодно, можете хоть ночевать здесь.
У двери в палату на стуле сидел Барнс, сгорбленный, с поникшими плечами, постаревший лет на десять.
— Сандра!
Она обняла его, почувствовала на щеке слезы, и сердце ее оборвалось. Мерзавцы! Они опять заставили его плакать, теперь по Грегу, а ведь он ему все равно что сын. Она гладила старика по плечам, шептала глупые, беспомощные слова.
— Ну будет, будет, Барнс. Он молодой и сильный. Он выкарабкается.
— Вы думаете, Сандра?
— Конечно. Все будет хорошо, правда, доктор?
Она резко повернулась к Стентону. Просигналила ему глазами, мол, врите напропалую, надо успокоить старика. Тот ловко принял подачу.
— Полагаю, шансы у него хорошие. Ближайшие сутки покажут.
Сандра опустилась на стул у больничной койки и потерла усталые глаза. Она только что выставила упирающегося Барнса подремать на раскладушке в кладовке для белья. Другого места в переполненной больнице не нашлось.
Посмотрела на белый кокон, окутанный бинтами, гипсом и мягкими пластиковыми трубками от капельницы и хитрых приборов, расставленных вокруг. По светящимся зеленым экранам пробегали плавные линии, и это свидетельствовало, что внутри кокона находится живой организм, который дышит и борется. И набирается сил, чтобы в один прекрасный момент поднатужиться, разорвать стерильную оболочку и выпорхнуть на белый свет роскошной бабочкой.
— Ты сделаешь это, Грег, правда? — Голос ее прозвучал очень странно в темноте и тишине больничной палаты. — Сделаешь это для меня?
Они договорились с Барнсом, что будут постоянно дежурить у его кровати, сменяя друг друга, чтобы Грег ни на минуту не оставался один. И чтобы, очнувшись, сразу увидел знакомое лицо. Почему-то обоим это казалось самым главным. И еще важно все время разговаривать с ним, хотя доктор Стентон и уверял, что Грег все равно не может их слышать.
— Он хоть и умный, но дурак, — сказала Сандра Барнсу. — Слова обладают поразительной энергией, могут убить, а могут и вылечить. Как в сказке, помните? Красавица сказала чудовищу, что любит его, и оно ожило.
Но именно эти заветные слова никак не шли у нее с языка, а кривить душой не хотелось. Она рассказывала Грегу истории из своего детства, вспоминала смешные случаи. Например, как она с подружками выкурила свою первую и последнюю в жизни сигарету, а потом они валялись, бледно-зеленые и полудохлые, как потравленные тараканы, на полу в школьном туалете и мечтали поскорее умереть. И как их нашел там директор школы, а они навешали ему лапши на уши, что, мол, съели какую-то гадость в буфете, а он устроил целое расследование по поводу недоброкачественной пищи.
— Как же мы смеялись тогда, просто лопались от хохота. А сейчас вспоминаю, и вовсе не смешно. — Сандра тронула закованную в гипс руку. — У тебя так не было никогда? Вспоминаешь что-то, и становится стыдно-стыдно, даже уши горят, а попросить прощения не у кого. Было, да? Пожалуйста, дай знак, что слышишь меня.
Но кокон лежал совершенно неподвижно, и только светящиеся линии-змейки ползли по экранам из ниоткуда в никуда.
Высоко-высоко на сто чи поднимается башня,
Открывая пред нами четыре простора земли…
Слова эти рождались на губах сами собой, минуя мозг, словно их принес ветер, вольно свистящий в ушах. Он перегнулся через зубчатый парапет и вгляделся в бесконечное туманное пространство.
Рек и гор красота безраздельно наполнила взоры. Одиноко равнина простерта в безбрежную даль…
Он отпрянул. Неразумно стоять над бездной, одно неосторожное движение — и он сорвется вниз, и туман поглотит его.
— Ну не глупо ли бояться падения, если всю жизнь бродишь в тумане?
Он медленно обернулся. Обман зрения? Галлюцинация? Перед ним мерцал слабо светящийся контур. Знакомые очертания. Он протянул руку, которая свободно прошла сквозь пространство, не встретив никакого препятствия на пути.
— Кто ты?
— Странная потребность все облекать в слова. Но изволь, если это необходимо. Я — твоя пластмассовая душа.
— Не люблю пластмассу.
— Это неважно. Душу не выбирают, а живут с тем, что есть. Но ты утомил меня. Я ухожу.
— Не надо! — крикнул он, но голос увяз в пустоте. — Если ты покинешь меня, я умру.
— Слова, слова… Пыль под ногами. Все будет куда хуже. Ты превратишься в пустой, бессмысленный сосуд.
Тот, кто называл себя его душой, стремительно заскользил прочь. Он бросился было за ним, но ноги словно вросли в каменные плиты.
