А Миша Иванов лежал неподвижно, прижав к сердцу багряно-красную гроздь сирени. Любимая девушка склонилась над ним и стала целовать его лоб, губы, закрытые глаза. Подбежали саперы, молча встали полукругом. Потом старшина Лепикаш медленно снял пилотку, нагнулся к Кате, легонько отстранил ее и тихо приказал бойцам расстелить плащ-палатку и положить на нее младшего лейтенанта. Пока укладывали Мишу на зеленый брезент, Катя увидела в траве пистолет, подняла его, прислонила к груди и стала тихо покачивать, будто убаюкивала ребенка. Саперы, озабоченные тем, как будет сподручнее нести своего командира, не обращали на нее внимания и оглянулись только тогда, когда раздался глухой звук выстрела…
— Вот и вся, товарищи, история, — заключил Иван Михайлович и начал прикуривать новую сигарету.
Никто из нас не проронил ни слова, и неизвестно, сколь долго продолжалось бы это гнетущее молчание, если бы не распахнулась дверца «рафика» и не объявил бы шофер Володя радостным голосом.
— Полный порядок! Можем ехать аж до Смоленска!
Виктор Васильевич нас не подвел. Лес, куда мы прикатили, действительно оказался грибным. В основном росли в нем не поштучно, а целыми семьями черные грузди, снисходительно называемые чернушками, и поздние подберезовики — стройные крепыши с темно-коричневыми матовыми шляпками. Посчастливилось мне углядеть в опавшей листве тройку белых, и еще срезал несчитанное число сыроежек да десятка два фиолетовых рядовок — их дилетанты обходят стороной, а то и брезгливо сшибают сапогом, принимая за поганки, хотя этот гриб хорош и в жареном виде и для засолки. Словом, к «рафику», который оставлен был под присмотром шофера на большой светлой поляне, перепоясанной нешироким ручейком, я вернулся первым. Справедливости ради скажу: управился я быстрее всех не потому, что такой уж грибной ас, а потому, что как раз не переоцениваю своих охотничьих способностей в поиске трубчатых и пластинчатых и корзину беру с собой весьма скромных размеров.
Володя несказанно обрадовался моему раннему возвращению. Он дал мне наказ через каждые пятнадцать-двадцать минут сигналить, чтобы наши могли выйти на этот звуковой маяк, подхватил свое шоферское ведерко, заменившее ему корзину, и рванул в лес наверстывать упущенное.
А денек выдался на редкость погожий. Небо ясное, безоблачное. Солнце припекает совсем по-летнему. С берез с легким шелестом слетают, кружась, листья. На уже оголенные веточки рябины пауки развесили серебристые кружева. Какая-то пичуга робко тренькает незамысловатую песенку. Я расстелил у кабины «рафика» телогрейку, снял сапоги, устроил их вместо подушки, лег, вытянувшись во всю длину, сладко зевнул и задремал. Перед глазами поплыли грибы, которые я только что собирал, и встреченная по пути куртинка больших лесных ромашек, и горевший красным костерком молодой клен и бесшабашный зеленый кузнечик, запрыгнувший в мою корзину.
Проснулся я от всплесков воды. На берегу ручейка сидел на корточках спиной ко мне раздетый по пояс Иван Михайлович и, зачерпывая пригоршнями воду, плескал ее себе на грудь, на плечи, на бока, а, изловчившись, и на широкую покатую спину. Закончив эту процедуру, — судя по довольному покряхтыванию, доставившую ему немалое удовольствие, он разогнулся, — снял подотканную под брючный ремень ковбойку и не спеша стал растираться ею. Может, потому что солнце светило ему в глаза, и он не заметил, что я не сплю, а может, просто потому, что давно привык к своему телу, Иван Михайлович без смущения выставил его, что называется, напоказ. Я невольно содрогнулся, увидев, что почти от самого левого соска и до бедра кожа была стянута в огромный уродливый рубец, почему-то напомнивший мне лунный кратер, снимок которого был недавно напечатан в нашей газете.
Иван Михайлович постоял минуту-другую, подставив свое искореженное тело ласковым солнечным лучам, потом, решив, что оно уже достаточно обсохло, натянул майку, влажную ковбойку повесил для просушки на ближайший куст, вытащил из кармана брюк пачку сигарет и спички, закурил, сделал глубокую затяжку, выпустил колечками дым и широко улыбнулся каким-то своим хорошим добрым мыслям.
Солнце светило вовсю, и под его лучами седой ежик Ивана Михайловича отливал золотом.
1995 г.
Десятый сентябрь подряд приезжал сюда Алексей Васильевич.
— Ну нет, я снова на этюды, — охотно и не без гордости объяснял он, когда заходил разговор об отпуске, и кто-нибудь из сослуживцев начинал агитировать за Сочи или Ялту. Мол, путевку фирма оплатит, а на дорогу как-нибудь сам наскребешь. Там же сейчас благодать. Море. Солнце. Бархатный сезон. А тут зарядят дожди — считай, как и не отдыхал.
— Из двадцати-то четырех дней неделька ясной погоды обязательно наберется, — улыбался Алексей Васильевич, довольный, что вот находятся люди, которым не дано понять простых и счастливых истин. — Золотая осень в Подмосковье — это же волшебство!
— Ну-ну, — качал головой сослуживец. — Охота — пуще неволи. — И добавлял, скучнея. — Тогда за вами этюдик.
Говорилось это из вежливости, потому как художником Алексей Васильевич был плохим. Даже принимая во внимание самодеятельный характер его творчества.
Страстная тяга к живописи обнаружилась у него нежданно, когда уже за сорок пять перевалило. Купил как-то трехлетней внучке краски, принялся учить ее рисовать — домик, деревце, речку. И сам увлекся. Вспомнил, что в школе были у него по рисованию одни пятерки, что стенные газеты он всегда оформлял и в техникуме и в армии. Как жена ни отговаривала, ни стыдила — «не будь посмешищем на старости лет» — собрался с духом и записался в художественную студию. В те, теперь уже далекие годы, была такая при их заводском Доме культуры. Занимался гам с редким усердием, да только все равно обязательные рисунки гипсовых курчавых юношей и натюрморты с кувшинами, стаканами, редиской или яблоками — в зависимости от сезона, непременной краюхой черного хлеба у него решительно не получались. Все чаще раздавались за его спиной протяжные вздохи руководителя студии Юрия Ивановича, молоденького стеснительного бородача. Но тайного намека, заключенного в этих вздохах, Алексей Васильевич не понимал и продолжал прилежно ходить на занятия. Наконец, бородатый открыватель самородков, страшно конфузясь, предложил.
— Ммм… А не попробовать ли вам, Алексей Васильевич, писать пейзажи? Знаете, многие большие мастера этого жанра были никудышными портретистами и даже простенькие натюрморты им никак не давались. К примеру, великий Шишкин не рискнул самостоятельно написать мишек в своей знаменитой картине и попросил сделать это Савицкого, художника занимающего в истории русского изобразительного искусства более скромное место, чем он. Так что вам нет особого смысла тратить время на студийные занятия. Просто почаще ездите на этюды.
