— «Эту» зовут Марина. И она очень похожа на нашу Марину. Лисёнок думает, что это она.
— Сынок, как доктор сейчас скажи, что мне лучше выпить, чтоб не умереть вот тут на месте? — выдохнула мама.
— Мам, не переживай, это всё временно.
— Стоп. Молчи. С каждым словом становится хуже и хуже. Я сейчас приеду.
Она так и сделала. Взяла такси и примчалась. Даже не стала подкрашивать губы и укладывать волосы. Вазочку она с собой не взяла, то ли забыла, то ли не посчитала нужным одаривать незнакомую девицу.
— Ремня тебе дать, ремня, — проворчала она, пока я помогал ей снять дублёнку. — И где она? — от плохого самочувствия не осталось и следа, растерянность сменилась воинственностью. Видимо, мама успела всё обдумать и обвинить Марину.
— На кухне она. Готовит. Мам, большая просьба, веди себя так, будто это Марина. Наша Марина.
— Ещё и меня втягиваешь в авантюру.
Я шёл за ней следом, потому не мог видеть, какое впечатление произвела на неё внешность девушки, зато прекрасно слышал, как дрогнул её голос, когда она изумлённо выдохнула:
— Господи, как похожа на…
Она успела остановиться, но Лисёнок, старательно выкладывающий тонкие ломтики сервелата на тарелку, бросил своё занятие и, не вытерев рук, побежал обнимать бабушку.
— Бабуля, на кого похожа? — ему всегда не нравились недосказанные фразы.
— Да так, на одну мою подругу, — отмахнулась она, целуя Лисёнка и одновременно уворачиваясь в попытке спасти платье от его грязных ладошек.
Лисёнка ответ явно поразил:
— Они же у тебя все старенькие!
— И то правда! Какой ты наблюдательный, — она с любовью потрепала рыжую макушку внука.
Марина поздоровалась сдержанно, ограничившись вежливой улыбкой, она не стремилась разыгрывать невестку или произвести хорошее впечатление, даже когда поняла, кто перед ней. Казалось, что для неё имеет значение только ребёнок. Остальные люди для неё значили не больше, чем картонные декорации в убогой постановке спектакля. На Лисёнка же она не могла наглядеться, будто и правда увидела своего ребёнка после долгой разлуки.
После того как салаты были разложены по хрустальным салатницам, а сервелат и сыр легли замысловатым веером на широкую тарелку, Марина ушла переодеваться к праздничному столу. Мы с Лисёнком были давно готовы. Лисёнок нарядился в костюм мушкетёра, тот самый, что надевал на ёлку в садик. Ему не терпелось похвастаться перед Мариной и бабушкой блестящей шпагой и широкополой шляпой с пушистым пером. В детской его удерживало только моё заверение, что гораздо эффектнее будет появиться, когда семья соберётся за праздничным столом. На самом деле мне требовалось удержать сына в комнате, чтобы не путался под ногами и не мешал женщинам готовить.
Выждав немного, я постучал в дверь спальни и вошёл. Марина стояла перед зеркалом в тех же джинсах и простом джемпере, в которых приехала вчера. Вероятно, она раздумывала, распустить ли небрежный пучок, собранный ещё утром и удерживаемый лишь цветным карандашом и честным словом, или оставить всё как есть.
— Так дело не пойдёт. Переодевайся. Моя жена никогда бы не вышла к столу в таком виде.
— Ребёнку всё равно, в чём я. Да мне и нечего надеть. Можешь выбрать между спортивным костюмом и пижамой, — она вскинула подбородок, считая, что настояла на своём.
Я покачал головой, скрылся в гардеробной и вернулся оттуда, держа платье Марины, бежево-золотистое, то, в котором она отмечала юбилей. Я так и не смог избавиться от её вещей. Выбросить их как ненужный хлам мне казалось кощунством. Мама говорила, что отвезёт их в церковь, но сама мысль, что кто-то начнёт перебирать, рассматривать и оценивать то, что носила моя женщина, мне претила.
Я предположил, что Марина станет возмущаться, поняв, что я ей предлагаю, но она молча взяла платье из рук. Когда она появилась передо мной переодетая, сердце болезненно кольнуло. На миг показалось, что на расстоянии вытянутой руки стоит моя Марина. Потом уже я отметил про себя, что на моей жене платье подчёркивало соблазнительные округлости, на чужой Марине оно сидело свободно, придавая ей почти подростковую хрупкость.
— Так лучше? — спросила она.
Я подошёл к ней практически вплотную, провёл рукой по её волосам и вытащил карандаш из пучка. Волосы тут же рассыпались огненной копной.
— Расчешись, и будет совсем отлично.
Ей явно не понравился ответ, и она придирчиво оглядела меня, наверняка чтобы сказать какую-нибудь гадость. Было заметно, что она пытается зацепиться за что-то вроде плохо отутюженной рубашки или торчащего воротничка. На её лице промелькнула лёгкая досада.
— Всё замечательно, — затем взгляд на миг просветлел, — но было бы гораздо лучше, если б ты надел агатовые запонки.
Сначала мне показалось, что я ослышался, потом я осознал, что трясу Марину за плечи и требую ответить, почему она так сказала.
Выражение её лица менялось в считаные мгновения. Сперва на нём отобразилось удивление, а потом растерянность. Губы Марины шевельнулись, но она так ничего и не сказала, будто удержала слова, готовые вот-вот сорваться. Её молчание взбесило меня. Мне казалось, что в эту минуту нет ничего важнее для меня, чем узнать, с какой стати она вообще упомянула эти чёртовы запонки. Как-то Марина, моя Марина, сказала похожую фразу: «Всё замечательно, но к этой рубашке очень пошли бы запонки из чёрного агата». Позднее она их даже купила, чтобы подарить мне. Я тряхнул женщину ещё раз.
Она явно испугалась. Широко распахнула глаза. В них застыла немая мольба. Наконец, она, запинаясь, почти прошелестела:
— Не знаю. Мне казалось, что я видела их у тебя.
— Проверяла, что где лежит, пока я выходил из квартиры, да? — я слышал свои слова словно со стороны и сам удивился резкости тона.
Её реакция последовала незамедлительно. Глаза полыхнули гневом, а кулачки с силой упёрлись в грудь в попытке оттолкнуть.
— Что ты несёшь? — выдохнула она. — Я никогда бы… — она покачала головой. — Ты совсем не такой, — её руки безвольно опустились.
Разочарование. Именно оно явственно читалось на её лице.
— «Не такой» — это какой? Мы знакомы один день. Я без понятия, что ты там себе напридумывала, но ты меня совершенно не знаешь, — высказавшись, я отпустил её плечи.
— Ты прав, я тебя совершенно не знаю, — она провела рукой по тому месту, где только что была моя ладонь, будто пыталась вытереть грязь.
Несмотря на стычку, вечер прошёл вполне спокойно. Марина тепло улыбалась Лисёнку, нейтрально общалась со «свекровью», а от меня отгородилась непробиваемой ледяной стеной. Я легко считывал её эмоции, но то, что творилось в её голове, оставалось загадкой.
Как только Лисёнок начал тереть глаза и моститься к ней на колени, Марина подхватила его и отнесла в детскую. К нам она так и не вышла.
Мама, разомлев от шампанского, доверительно придвинулась ко мне, и, прикрывая рот ладонью, негромко, будто боясь, что её подслушают, произнесла:
— Может, она и сумасшедшая, но, по крайней мере, небуйная. К Лисёнку хорошо относится. И готовит вкусно.
— Ты что этим хочешь сказать?
— Я? Ничего. Абсолютно ничего, — она сымитировала невинную улыбку и демонстративно отправила в рот бутерброд.
На следующий день я отвозил сына в детский развлекательный центр. Естественно, он не захотел ехать без Марины. Второго мне нужно было выходить на дежурство, подмениться не получилось. Хорошо, что мама предложила пожить у нас, чтобы помочь Марине. Так звучала её официальная версия. Я пригласил Риту провести время с нами, но она отказалась, сославшись на головную боль. Я верил, что голова у неё болела на самом деле. Вчера я звонил ей за пять минут до боя курантов, чтобы поздравить с наступающим и спросить, как она отмечает. Она ответила, что одна, перед телевизором, с бутылкой шампанского. Но, судя по голосу, пила она нечто покрепче. Да и сегодня её голос звучал слабо и болезненно.
Марине несколько раз звонил её «сосед». С ним она тоже общалась весьма прохладно, но хотя бы без той враждебности, которая сквозила в её каждом обращённом ко мне слове. Судя по ответам собеседнику, он звал её куда-то, а она отвечала, что гуляет с сыном. Моим сыном. Но она об этом будто напрочь забыла. Ёё интересовал только ребёнок, а ко мне она относилась, как к досадному приложению, от которого нельзя избавиться, а потому приходится терпеть.
