В своей мужской жизни, я был кареглазым мужчиной, сорока двух лет, с черными, кудрями, падавшими мне на плечи, слишком худощавого телосложения и слащавого «лицеочертания». Одевался я всегда в белые льняные белые брюки и белые рубашки, которые словно костюм Пьеро, повисали на моем теле, как на манекене. На ногах у меня всегда были белые мокасины и белые носки. Я не носил шляп, или зонтов, никаких тростей или портмоне. Собой у меня был лишь мобильный телефон, который я прятал в кармане брюк, и маленькая записная книжечка с обложкой из белой кожи и маленький карандашик, которым в этой книжечке, я, маленькими, вытянутыми в горизонталь, словно приплюснутыми буквами, записывал пожелания своих клиентов. У меня была слишком смуглая кожа, которая контрастировала с моей одеждой, поэтому выработал привычку, красить свое лицо белым театральным гримом и рисовать черную слезу, под одним из глаз, которым, выбирали они сами. Споры по этому поводу у них велись, наверное, более ожесточенные, чем споры о «филе окве», отчего периодически утром, я просыпался с фингалом, под одним из глаз. Мой образ очень нравился моим клиентам, а точнее не им, в большинстве случаев, а их родственникам, потому как, заказывая встречу с режиссером похорон, они все впадали в оргазмическеобморочное состояние от того, когда видели, как из белого Мерседеса марки 600 Pullman Limousine70-го года, вылезал живой Пьеро, и подходя к ним, представлялся: «Маэстро Олам Гехинимский режиссер похорон».
Когда мне было двадцать, я был совсем похож на девочку, когда мне исполнилось тридцать, я стал походить на успешного гомосексуалиста, теперь же, в мои сорок два, меня воспринимали как потенциального, или скрывающего свою истинную сексуальную ориентацию гомосексуалиста. Надо сказать, что мне это было на пользу. Прежде всего, это было связано с моей женой, которую я никогда не любил, но, как-то так сложилась, что она стала моей женой. В тот момент, когда я лишь начал свой, так сказать, бизнес, она чуть не ушла от меня (чему, я не скрою, я бы обрадовался), но впоследствии, когда я и моя деятельность приобрели некую популярность и, даже, я бы сказал уважение, в обществе, она не только не ушла, но даже и начала гордиться своим статусом моей жены. Тогда, единственное, что спасло меня от ее, внезапно разыгравшей страсти (скорее к деньгам, которые я начал зарабатывать, нежели ко мне), были раздельные спальни, с существование которых она вскоре смирилась, убедившись, что я совершенно не замечаю, что она изменяет мне со всеми, помимо садовника и охранника, которых я как раз для этого ей и нанял. Наше проживание в разных спальнях, она постепенно начала относить к моему, так долго скрывавшемуся гомосексуализму. Все это мне даже льстило и определенно нравилось, ведь в какой-то мере, она была права…
Так вот, в тот ужасный жарки день, я, слонялся по барам и пил кока-колу в поисках себя. Мне было предельно грустно и плохо, мне было предельно скучно и невыносимо существовать. Я ненавидел себя за то, что все знаю и все умею, за то, что я владею информацией о мыслях абсолютно всех людей, за то, что все они мне отвратительны и невыносимы, за то, что я не люблю не только свою жену, или мужа, но даже и своих детей, как от одного брака, таки и от другого. Наверное, не любил я их потому, что они максимально мальчики и максимально девочки, потому что они ни в коей мере не похожи на меня, а похожи лишь на своих вторых родителей.
Я вечно искал, и вечно не находил. Так мы с моим маленьким злобным троллем и бродили в поисках чего-то другого, нежели все то, что меня окружало. В результате, устав и выбившись из сил, мы садились на грязную скамейку в каком-нибудь парке. Я вляпывался своими белыми брюками в жвачку, а мой злобный тролль, в испражнение моего мозга.
– Вот черт! – произносили вы хором и оборачивались на привычный оклик друг-друга, – Опять я вляпался!
Мы смеялись и, отдохнув немного, шли дальше, я, теперь уже в поисках виски, он, теперь уже на последнем воспоминании…
В тот день, мне было особенно плохо, чувство, что я никогда не найду, обострилось и мне казалось, что пора умирать, потому что больше так нельзя, это не выносимо, это ужасно, жутко, навечно, это ад, которым я обязан платить за свое всезнание.
Мысль покончить жизнь самоубийством периодически приходили мне в голову, тогда я, пытался удержать себя в жизни, всевозможными привязанностями. Сначала я создавал себе работу, сперва в одной жизни, затем в другой, потом, когда я понял, что мне она стала отвратительна и максимально не интересна, я создал себе семью и детей. Это какое-то время забавляло меня. Но вскоре я понял, как же я всех их ненавижу, и насколько сильно, я безразличен им. Тогда я занялся активными поисками такого же существа, как я. Более двадцати лет я искал, и не находил, и в тот день, я, слоняясь по городу в поисках вечера и виски со льдом, окончательно смирился, что не найду. Тогда я понял, что для того, чтобы решить всякие финансовые дела, мне нужно всего пару дней. Потом, будучи спокоен за бедующее своих семей, я смогу отправиться туда, где больше мне ничего не надо будет знать…
– Простите, вы что-то сказали? – спросила она.
Я обернулся.
– Какой это уже бокал виски, вы не знаете? – спросил я в ответ.
– Третий! – рассмеялась она.
Я посмотрел на нее и ответил, даже не удивившись своему высказыванию: «Как же это хорошо!».
– Здравствуй! – сказала она.
– Здравствуй! – ответил я и заплакал.
Я смотрел в эти до ужаса, до боли, до радости, до отчаянья, до счастья, до всего что есть и чего нет, глаза. Черные, вечные, озорные и призрачные глаза, вечной девочки-панк, пусть и скрытые теперь, за дорогой одеждой и маникюром, но все те же озорные, всевидящие, всезнающие глаза, на маленьком смуглом личике, будто испачканным сажей, будто она забыла умыться.
Я вспомнила себя, мне было тогда четырнадцать лет. Я убежала из дома и отправилась из бездушной Москвы в одухотворенный, как мне тогда казалось Ленинград. Я была, тогда как раз вот такой вот маленько девочкой-панк, я коротко стоженными вьющимися волосами, выкрашенными в красный цвет и поставленными «шипами» на голове, с худеньким, смуглым личиком, чумазым, как у трубочиста из моего сказочного детства, и озорными черными глазами, проказливо выглядывавшие исподлобья. У меня были тонкие пальцы и хрупкие кисти, на мне были надеты рваные оттягивающие джинсы, тельняшка и косуха, тяжелая и чужая, размеров на пять больше меня. Мы сидели в поезде на полу, я уткнулась тогда в колени и мой мальчик, с длинными, густыми каштановыми волосами, и идеально правильными чертами лица, гладил меня по голове, рассказывая, как мы скоро приедем, и нас там встретят и впишут в старую квартиру его друга, где мы сможем спокойно прожить сколько захотим.
