Джессика снова села на диван.
– Просто подпишешь дело, когда судья этого попросит, и все. Иначе потеряете обоих. А так есть шанс спасти хотя бы Кевина. Сделай это, не жди, как я. – Джессика передала папку и, отвернувшись, снова стала собирать вещи. – А вообще город у нас хороший…
Но Сэм уже не слушала ее. На коленях у нее лежал увесистый том, ставший прямым следствием чужой трагедии, где как всегда за ошибки взрослых расплачивается ребенок. За ошибки? Нет, здесь никто не ошибался, разве что сама жизнь случайно, неловким движением уничтожила самое прекрасное из своих творений – любовь. Сэм осторожно сняла черную резинку и открыла папку. С фотографии на нее смотрел русый мальчик с темными глазами. Светлые, прямые пряди спадали на лоб, взгляд нахально-вызывающий, словно он делает одолжение, что стоит перед объективом. И еще презрение. Всепоглощающее, злобное презрение, которому не место в детских глазах. Правильной формы нос и волевой подбородок придавали лицу уверенность, создавалось ощущение какой-то душевной искренности, неспособности – или нежелания – идти окольными путями. Слишком принципиальное выражение для ребенка. И вызов. В каждой черточке, даже в том, как лежат волосы на лбу. «Вы меня не остановите, я буду делать все, что хочу. Всегда», – словно говорили эти глаза.
– Знаешь, он никогда не врет и не отпирается, как другие дети, если их застукают с поличным. – Джессика говорила не оборачиваясь, все так же перекладывая с места на место свои вазы и декоративные сухие цветы. – Гордится своими выходками. Ни с одним взрослым нормально не разговаривает. И, конечно, сам не понимает, что этим лишь пытается привлечь внимание отца, которому теперь не нужен. Я пыталась ему объяснить, что с ним творится, не слушает. И еще смерть матери. Он ведь тоже очень переживал…
Сэм пристальнее вгляделась в фотографию: если не смотреть на глаза – совсем ребенок, еще только начавший входить в сознательный возраст, а если смотреть – взрослый, совершенно взрослый, знающий, пожалуй, больше, чем иной двадцатилетний парень. Сэм не выдержала и захлопнула папку. Ощущение неестественности, неправильности подкатило к горлу приступом тошноты. Некоторые считают, что дети многого не понимают и потому гораздо легче переносят и утрату близких, и семейные драмы. Что лишь став взрослым, человек до конца осознает все трагедии своего детства. Пускай бы эти умники заглянули в глаза Кевина. Как нужно было изломать детскую душу, чтобы ребенок в одиннадцать лет бросил вызов мирозданию. Неправильно, неверно, так не должно быть – вот что светится в этих темных глазах. Он не просто шалит, как другие в его возрасте, он каждый день просыпается, чтобы опрокинуть мир, который доставил ему столько боли. Ломать, уничтожать, не имея другой цели, кроме ниспровержения всех существующих порядков. Вы говорите, что нельзя ездить на мотоцикле до четырнадцати лет, а я буду; вы хотите, чтобы я ходил в школу, не дождетесь. Вы построили мир, в котором мне плохо, в котором я несчастен, так разве он не достоин того, чтобы его разрушили?…
– Ты сам этого не понимаешь, – прошептала Сэм, не замечая ничего вокруг: перед глазами стояла детская фотография.
– Что? – не поняла Джессика. – Что ты говоришь?
– Говорю, что он сам в себе не может разобраться.
– Кто, Ричард? – Джессика закивала. – Да, боюсь, не может. А уж ребенок и подавно. Это мы запустили. Только наша вина, все не верилось.
Сэм не стала растолковывать, что имела в виду как раз Кевина, а не Ричарда. Как хорошо она представляла себе, что с ним творится. Жажда разрушения, сжигающая изнутри душу, еще и без того не окрепшую для взрослых проблем. Каждый день шляться неизвестно где, толкаться по притонам среди взрослых, даже не осознавая, что за страшный импульс толкает тебя вперед. Спать от случая к случаю, где придется, с бомжами, на каких-нибудь чердаках, в подвалах или уличных бочках, воровать еду в супермаркетах. Только бы не быть дома, только бы не видеть, как отец медленно спивается, как рушится все то, что когда-то называлось счастьем! Страшный импульс, гонящий из дома, толкающий вперед, туда, где поопаснее, и лишь одна мысль в голове: в мире, где такое возможно, мне позволено все! Пускай попробуют остановить. И боль, преследующая сутки напролет, изводящая, словно грызущий внутри червь. Боль, с которой ложишься спать, с которой просыпаешься, которая всегда рядом. Боль от утраты. И еще путаница, ужасная путаница в голове – нет больше ориентиров. Мир погрузился во тьму и стал бессмысленным. Хаос и свобода. Отчужденность. От всех в целом и от себя в первую очередь. Недетские проблемы, недетские вопросы. Он словно надорвался…
– Ему нужен отец, вот и все, а отца не вернуть, – проговорила Джессика, уже сложившая свои коробки.
Сэм и не заметила, как она опустилась рядом на диван. Ей вдруг стало смешно: две жизни летят в тартарары, маленькая и большая, если так вообще можно сказать о жизнях. Два человека погибают медленно, как от смертельной болезни… А она-то себя считала несчастной. Видите ли, бросил возлюбленный! Ах ты господи, какая досада! Ей почти тридцать, а этому мальчику только одиннадцать, и он уже не верит ни в правду, ни в любовь, ни в справедливость. Сэм уехала из Сан-Франциско, пытаясь убежать от своей проблемы, нужно было радикально сменить обстановку, проветриться. Только сейчас она поняла, что по большому счету в ее жизни не произошло ничего страшного или непоправимого. Рабочая привычка объяснять людям их внутреннее состояние тут же подкинула подходящее сравнение: такое же ощущение возникает у человека, только что похоронившего любимую собаку и на обратном пути встретившего траурную процессию, где мать провожает в последний путь единственного сына. Все познается в сравнении.
Сэм перевернула первую страницу, дальше шли полицейские отчеты: кража, кража со взломом, кража, угон машины, угон мотоцикла, драка в супермаркете, драка, кража… Вся папка из отчетов психологов и полицейских, оставалось лишь подписать сверху «Мы бессильны». Бессильны. Неудивительно, что у Джессики опустились руки. Здесь есть единственный выход – отец. Хотя, может, уже поздно.
– Кажется, мы засиделись. Фрэнк звенит ключами на третьем этаже, значит, даже Сью и Гейл уже ушли. Пойдем, я покажу тебе дом. Там еще остались кое-какие наши вещи, но я буквально завтра их заберу. А вообще, дом очень милый, правда будет великоват для тебя, мы там жили вшестером. А еще хороший сад, я за ним ухаживала. Если не запустишь, будет очень красиво весной.
– Хорошо, постараюсь. – Сэм встала и положила синюю папку к остальным, но этот жест показался ей чуть ли не каким-то кощунством.
Там, на столе, лежали счастливые судьбы, куда только заглянули первые лучи черного солнца взрослых проблем, а этот калека… Каково ему среди этих, похоронивших даже не собаку, а крысу или хомячка? Каково ему, потерявшему в одночасье все? И Сэм положила папку в свой пакет.
