— Из Чувашии я родом-то. Есть такое село под названием Юнга, недалеко от Волги. Большая деревня. Домов пятьсот. Вот там и родился, там и рос.
— А как сюда попал, в партизаны?
— Известное дело как. Призвали в армию перед самой войной. Служил в Прибалтике. В начале войны оказался в окружении, в тылу у немцев. Вот и попал партизаны. Лесные стежки-дорожки привели. А ты, Настя, как?
— Я здешняя. Из Большого Городца я.
— Бывал в Городце,— сказал Чакак. — Это колхоз там у вас подпольный, и председателя, что хлеб припрятал, фашисты сожгли.
— Откуда ты все это знаешь?
— Бывал, вот и знаю. Ночевал в Городце. Раза два или три, когда в разведку ходил...
— У кого ж ночевал? Не у матушки ли моей?
— А как величают мамашу?
— Екатерина Спиридоновна.
— Был раз и у ней. Картошкой разваристой угощала. Добрая у тебя мать.
— Так у матери, значит? Когда?
— Месяца два назад. Еще теплынь была, август отцветал.
— Значит, у матушки? Господи! Жива, значит. Давно я ее не видала.
— Пройдем в Городец. Нагрянем нежданно-негаданно, на блины. Спроведаем мамашу. Разузнаем, что там и как. Синюшихин-то из какой деревни? Уж не из вашей ли?
— Нет, из соседней, из Нечаевки. Туда и направил нас Гурьянов.
— Погостим мал-мальски у матери. Отогреемся. А потом и в Нечаевку. Ты думаешь, там он, полицай-то?
— Возможно, и там. А может, в какой другой деревне или в самом райцентре, докладывает начальству, как к партизанам попал. А сейчас в Городец пойдем. Может,
там что разузнаем.
Настя очень хотела навестить мать и маленького Федю, побывать в Большом Городце. Ведь так долго она не виделась с матерью. Времечко-то страшное. Фашисты да синюшихины, разные там христопродавцы по деревням рыскают, злобствуют. И сама она побывала в лапах гестапо. Чудом спаслась, точно в сорочке родилась.
Шли они до Большого Городца почти сутки. Настя хорошо знала дорогу, пробирались по окрайкам опушек от деревни к деревне. В Городец пришли когда уже стемнело, в деревенских окнах кой-где мерцали тусклые огоньки. Значит, жила деревня, и это обрадовало Настю. Она заметила огонек в окнах своего дома и с облегчением вздохнула: огонек мерцает — значит, и мать жива, ждет небось дочь-затеряху, не дождется.
Спиридоновна так разволновалась, увидев на пороге непредвиденных пришельцев, что не могла вымолвить и слова. Ведь надо же, дочь Настенька, словно с неба свалилась, воскресла из мертвых. Вот стоит перед матерью живая и невредимая, и не одна, а с парнем.
— Настя, Настенька! — наконец, придя в себя, закричала Спиридоновна.— Уж ждала-то я тебя так долго-долго. И ждать-то устала. И всего-то надумалась.
Чакак стоял и смотрел, как Настя обнимает старенькую мать, стоял, будто бы чужой в
этом доме, совеем посторонний, лишний здесь человек. Он хотел было повернуться и
выйти, но что-то удерживало его, и он ждал.
Настя спросила у матери:
— А Феденька где?
— Спит в боковушке. Пускай спит, не буди.
Настя разговаривала с матерью отрывисто и сбивчиво, волнение в эти минуты переполняло ее — она была несказанно рада, что встретились. Потом вдруг спохватилась, подбежала к Афиногену, повела его в передний угол, посадила на самое почетное место. Спиридоновна глядела на пришельца: кто он такой, откуда? Потом узнала, заулыбалась.
— Ты ночевал у меня — вот и вспомнила. Знакомый чуток. Бедовуху за собой не принесли? — спросила она у Насти.
— Не бойся, мама,— сказала Настя.— Афиноген свой человек. Партизан.
— Теперь времечко такое — каждого бойся.— Спиридоновна заохала: — О-хо-хоюшки! Без опаски в такое лихолетье и жить нельзя. Вон народу-то сколько сгубили, покалечили!
— Так то фашисты,— сказала Настя.— А мы еще живы и будем жить.
— Живи да оглядывайся.— Спиридоновна взяла в руки ухват, подошла к печке, начала доставать чугунок.— Знамо дело, что они бедовуху принесли, но ведь лучше подальше от них, от супостатов этих. Точно волки голодные рыскают по деревням, хватают людей. Лучше не трогать их. Глядишь — и сбережешь себя. Спасешься.
— Неверно ты говоришь, тетя Катя,— начал возражать Афиноген.— Не согласен я с тобой. Фашистов бить надо, чтоб скорей убрались восвояси. Разобьем, прогоним, и жизнь опять пойдет как по маслу.
— Пойти она пойдет,— еще сердито перечила Спиридоновна,— для тех пойдет, кто живой останется. А если кто не доживет? Как тут быть?
— На то она и война,— сказал Афиноген.— А раз война, все мы рискуем — и я, и Настя... Ради победы рискуем. А ради победы и умереть не страшно.
— Ишь прыткий какой! — вскипятилась тетя Катя.— Ты вот лучше за стол садись. Бери ложку да щи похлебай. Щи без мяса да без хлебушка. Уж не прогневайтесь, гости. Дорога-то была небось длинная. Проголодался, сынок?
— Что верно, то верно, мамаша,— согласился Чакак.— Поесть не откажусь. А сухарики-то у нас свои есть. Ну-ка, Настя, выкладывай.
Настя достала из вещмешка сухари, положила на стол, села рядом с Афиногеном. Спиридоновна налила щей, и они ели с отменным аппетитом — и на самом деле проголодались изрядно. Когда поели, Настя спросила у Афиногена:
— Чакак — интересная фамилия. Чакак, ча-как... Что значит слово — Чакак?
— Чакак — это сорока по-чувашски. Значит, и фамилия у меня простая — Сорокин. По-чувашски — Чакак, по-русски — Сорокин.
— Чак-чак, ча-как — интересно звучит. Это значит — сорока чекочет: ча-че, ча-че, ча-че...
Афиноген засмеялся:
— Настя, ты очень точно подметила. Моя фамилия действительно на сорочье чекотанье похожа. Таких схожестей много в нашем языке.
— Значит, язык чувашский — богатый по различим своим оттенкам и звукам,— сказала Настя.— Скажи-ка несколько фраз по-чувашски.
Афиноген начал говорить по-чувашски, а Настя и Спиридоновна слушали и ничего не понимали.
— Ну, поняли что-нибудь? — спросил Афиноген.— Я уже и сам стал забывать свой язык. Четыре года по-чувашски ни с кем не разговаривал. Только сам с собой, шепотом. Стихи чувашских поэтов про себя частенько повторяю, чтоб не забыть. Самый знаменитый у нас поэт — Константин Иванов. Написал поэму «Нарспи», когда ему еще и семнадцати не было.
— А что такое «Нарспи»?
— Девушку так звали. Сосватать ее решили за нелюбимого, а она любила другого. Хотите, прочитаю по-русски из этой поэмы?
— Интересно бы послушать,— сказала Настя.
Афиноген начал читать:
Месяц март уж на исходе,
Греет солнышко. Тепло...
Окружило половодье
Все чувашское село.
Почернели прежде взгорья,
