— Я прощаю тебя, Настя, за все прошлое. И не хочу о нем знать, не хочу вспоминать. Но чтоб он сюда, этот ухажер-то, не показывался.
«Да что он, никак с ума спятил,— подумала она. — Ухажером каким-то попрекает».
Поднялась, подошла к окну, откинула занавеску и увидела, что на улице уже светает. Повернулась к Федору, сказала:
— Я пойду...
— Куда?
— Мне надо. На острове утки.
— Какие утки?
— Колхозные. Замерзли они там у меня. В амбарушку их загоню, в зимовник.
И, быстро одевшись, вышла на улицу.
Глава двадцать четвертая
За деревней поля сверкали белизной: только что выпал снег. Мороз начал сдавать. Было тихо. Свежий воздух кружил голову, и Настя, не чувствуя своих ног, быстро подошла к озеру.
Она шла, и сильное, неуемное волнение все более и более охватывало ее. Она словно бы приближалась к роковой черте и, чувствуя шаткость своего положения, готова была утопиться в этом озере. «Господи! Федя! Живой... Что я наделала, Федя?!»
А вот и озеро, белое-белое. Берега еле различались, и Настя остановилась, не зная, что делать дальше. Еще вчера на озере был тонкий сверкающий ледок. Она была тут вечером. Стояло низко солнце, красновато-желтое и большое. Скользящие лучи, словно стрелы, играли на агатовой поверхности тонкого льда.
Озеро покрывал снежок. Белый, пушистый. И запах от него тонкий и резкий, свежий запах первого предзимья. Вот слева — пожухлые камыши, ивняковое ожерелье, припорошенное снегом. До острова метров сто, не больше. Там утки. Настя стояла в нерешительности. Затем пошла. Лед, потрескивая, прогибался, но не проламывался. Она прошла больше половины пути и, поскользнувшись, упала. И вдруг лед затрещал, а когда начала подниматься, из трещин упругими фонтанчиками проступила вода, расползаясь пятнами по рыхлой поверхности снега.
«Провалилась... Господи, провалилась! Зачем пошла? Ведь знала, что лед тонок, ненадежен». Вода обожгла, но, к счастью, было неглубоко. Она поднялась и, разламывая лед, пошла к острову, точно к своему спасению. Шла медленно, оставляя за собой полынью.
Но где же утки? Что с ними? Разгребая стылыми руками звенящие тростинки, звала:
— Уть, уть!..
Выйдя на полянку, остановилась: на снегу, подобрав под себя лапки и спрятав клюв под перья, безмолвно сидели утки, припорошенные снежком. Они даже не шелохнулись на зов хозяйки. Только глаза, будто изумрудные бусинки, напоминали о том, что птицы живы. Настя ударила в ладошки — и стая ожила, затрепыхала крыльями.
— Домой, домой! — крикнула она и погнала уток к полынье.
Птицы, кремовато-белые и серые, с красными широкими лапками, испуганно покрякивая, словно недовольные, что их вспугнули, стряхивая с крыльев снежинки, вразвалку заковыляли к полынье. А селезень Акимка, любимец Насти,— настоящий красавец: шея и грудь с зеленоватым отливом, черные, словно у ворона, крылья, осанистая походка — остановился, поглядел на хозяйку.
— Узнал, Акимка?
В ответ Акимка крякнул.
Подойдя обратно к берегу, Настя почувствовала, что все ее тело пронизывает щемящий холод. Одежда заледенела и при движении шуршала, точно из жести.
Она зашла в воду, наблюдая, как утки устремились за ней. Шла медленно, одежда сковывала движения. Голыми руками хваталась за окрайки тонкого льда, лед обламывался, а пальцы ломило от ледяной воды. И вдруг почувствовала резкую боль в животе. Что-то живое и властное проснулось в ней — и всю пронзило током. Утки дружной стайкой заковыляли в горку, а она села на снег и глухим голосом застонала. Только теперь она поняла, что приближается неизбежное, то, о чем думала с затаенной тревогой многие дни и ночи.
Она присела на бревнышко и не могла подняться. И вдруг увидела Федора. Он бежал к берегу. «Ну вот и конец,— подумала,— дело идет к развязке. Теперь узнает, что беременна, что изменила ему». Стало так страшно, что даже не почувствовала холода, не чувствовала, что замерзает.
Подбежав, Федор первым делом спросил:
— Что с тобой, Настенька? Зачем пошла? Ну зачем?
— В больницу надо,— сказала она, — В больницу скорей!
Не хотелось рожать здесь, на глазах у мужа. Она должна была родить в другом месте. Только не здесь…
— Вези в больницу, Федор,— уже спокойней сказала она. — Запрягай лошадь и вези побыстрей...
Уцепившись стылыми пальцами за полу его шинели, она поднялась. Как хотела умереть в эту минуту! Как хотела исчезнуть, уснуть и не проснуться!
— Дойдешь ли? — забеспокоился он. Снова начал упрекать ее: — Зачем пошла? Для чего?
Дома мать раздела, уложила в постель. Федор побежал в правление, но председателя не оказалось. В небольшой комнатушке сидел счетовод Макарыч, дымил самосадом.
— Федя! Федя! — закричал Макарыч. — Объявился, ёшкин ты шкворень!
Федор был бледен, и Макарыч сразу осекся, начал расспрашивать:
— Что с тобой, Федор? На тебе лица нет...
— Беда, Макарыч. Беда... — Федор еле выговаривал слова.
— С кем беда-то?
— С женой беда. Лошадь срочно нужна. Лошадь!
Макарыч оторопело снял очки, осоловело глядел на Федора. Затем сказал:
— Нет председателя. И лошадей нет. Все на лесозаготовки уехали. В колхозе всего три лошади. На всех трех и укатили, вместе с председателем. Вишь ли, лес нужен. Строиться надо. Каждое бревно на вес золота. А с Настей-то что?
— Под лед провалилась. За утками пошла, чуть не утонула.
— Слава богу, жива. В избе отогреется. Отойдет. Баньку истопи, веничком пропарь. И хворь как рукой снимет.
Макарыч долго ему объяснял, как лечить от простуды. Федор слушал, потом махнул
культяпкой и заторопился к выходу.
Настя лежала и охала, глядела на Федора оловянными глазами, просила, чтоб отвез. А на чем повезешь? Хоть сам впрягайся. Он залез на чердак, разыскал сани-самоделки и решил все же Настю отвезти. Теща закутала ее в тулуп, усадили в салазки, и Федор, впрягшись словно лошадь, рванулся по рыхлому снегу, еще никем не обкатанному, в село Ивановское, где была сельская больница.
— Работает ли больница-то? — спросил он у жены. — Может, сгорела при фашистах?
— Больницу открыли месяц назад,— проговорила Настя из-под тулупа и почувствовала, что у нее начались сильные схватки. Она собрала всю свою волю, сжалась в комок: только бы не закричать, доехать до больницы.
Снег слегка таял. Сначала Федор тащил санки без особого труда, они скользили свободно и на спусках чуть ли не сами догоняли его. Он торопился и все время задавал себе один и тот же вопрос: чем она заболела? Может, опасное что? Он думал об этом и робел и почти бежал, натягивая лямки саней. Идти было все тяжелей и тяжелей. На третьем километре оглянулся: на санях безжизненно громоздилось из кучи одежд что-то бесформенное и неподвижное, не похожее на человека. «А что, если умерла она?» И он с опаской подошел к саням, осторожно отвернул уцелевшими пальцами правой руки ворот тулупа и через щелочку увидел слегка припухлые губы, заострившийся нос и полузакрытые глаза жены.
