Она ползла по следам своего коня, который не откликался на зов. Дым всегда прибегал, стоило только свистнуть; это горькое молчание ельника дышало скорбью, и Северга уже не чаяла найти коня живым. Пелена боли застилала мир, правая рука заледенела, скрючилась и походила на жуткую конечность мертвеца. Перекинуться в зверя не получалось, хмарь шарахалась от неё в стороны, а вместо крови по жилам текло расплавленное железо.
Наткнувшись на кучку праха, на которой покоилась сбруя и шлем Дыма, Северга застыла. Пальцы вцепились в траву, нутро скрутило жгутом, а с языка закапала жёлчь. Запах женщины-кошки огрел её вдоль спины, как кнут, а след белогорского оружия звенел в пространстве, впиваясь в душу злым жалом.
Догнать, вспороть горло проклятой кошке и напиться её тёплой крови. Освежевать, снять кожу и повесить её дома на стене, а кишки очистить и набить мелко нарубленным мясом. А из мозгов сделать жаркое – Темань любит жареные мозги, ей понравится.
Нет, уже не догнать: слишком ослабели ноги, слишком много в крови желчи, слишком горько и сухо во рту. Пальцы побелели, покрытые прахом Дыма, словно мукой, а боль завоёвывала новые лоскутки её плоти, прорастая в них сетью-грибницей. Холод сумерек крался между стволами…
– Коня твоего уже не вернёшь. И дядьку Вечелю тоже. И всех, кого ты порубила. Но свою жизнь ты ещё можешь спасти, если пойдёшь со мной.
Боско вырос перед ней, как гриб, и суд его прозрачных глаз с чёрными зрачками, из которых сочился колдовской холод, придавил Севергу, как червя. Кто были все эти люди, о которых он говорил? Букашки, расплющив которых, она даже не заметила бы этого… раньше. А сейчас её грызли сотни маленьких пастей, и она завертелась, словно её поджаривали на сковородке. Пытаясь стряхнуть с себя всех этих тварей, она выла, и слёзы на её лице мешались со слюной, кровью и жёлчью, а перед ней тянулась вереница всех, кого она убила за свою жизнь. В тусклых и тёмных глазницах мертвецов зияла пустота, а застывшие в холодец раны алели разинутыми пастями, норовившими сожрать её душу по кусочкам. Раны-рты присасывались к ней, пили её силы, и Северга в изнеможении рухнула на землю. Её сопротивление захлёбывалось.
– Хватит… Убери своих чудовищ, – хрипела она, пытаясь поймать мальчишку за ногу. – Они жрут мой рассудок… Не насылай их больше на меня!
Лицо мальчика, светлое и недетски-величавое, склонилось над ней.
– Я здесь ни при чём. Это ТВОИ чудовища.
– Что это? ЧТО? Что со мной? – Вывернутое наружу нутро Северги опаливало пламя, на раны лился рассол, сердце пронзали сотни раскалённых спиц.
– Это урок. Возможно, последний в твоей жизни, но тебе придётся через него пройти.
Вместо леса – потолок и увешанные вениками трав стены, за оконцем – ночь, под спиной – перина; колышущийся свет лучины и лица двух женщин, одно из которых было знакомо Северге. Малина, знахарка… Живёхонька и, кажется, даже невредима, а ведь копыто Дыма пробило ей череп, это Северга видела своими глазами. Потом тело лежало, прикрытое какой-то рогожей, а затем оттуда выскользнула чёрная кошка.
– Ты же сама сказала, что ведьму не так-то просто убить. – Полные, чувственные губы женщины сложились в усмешку. – Ты права. Это я, Малина, а это – моя сестра Вратена. Ты в её доме, в Лиходеевке. А Змеинолесское почти цело: Дубрава с Боско огонь уняли. Только пять дворов там и успело сгореть дотла, а у остальных лишь крыши да сараи пострадали. Ничего, отстроятся.
Черты лица Вратены были грубее и мясистее, да и выглядела она старше, но точно такой же ведьминский огонёк тлел в глубине её зрачков. Как Северга сюда попала? Время дороги словно проглотила чёрная пустота из глазниц мертвецов; ещё несколько мгновений назад женщина-оборотень корчилась в ельнике на месте гибели Дыма, и вот – уже без доспехов, в одной рубашке, лежала в тёплой постели в чужом доме, наполненном запахом снадобий и трав.
– Испей-ко. – Сестра Малины поднесла к губам Северги чашку, полную кроваво-красной кашицы. – Клюква с мёдом.
Кисло-сладкая ночь царапала и согревала горло, подмигивая огоньком лучины, а тёплые ладони Малины щекотно завладели посиневшей мертвенной правой рукой Северги. Палец скользил по линиям, словно играя в «сороку-ворону». Большая мягкая грудь с крупными бусами, молочно-медовая вязкость голоса, а в глазах – пляшущие огненные человечки.
– Кончик иглы маленький слишком, глазу не разглядеть. Ушёл он глубоко в твоё тело и движется к сердцу. Как только достигнет – оно остановится.
– Сколько мне осталось? – прохрипела Северга.
– Никто не знает. Может, седмица, а может, и год. Как долго будет блуждать обломок в тебе – этого ни я не могу предречь, ни сестрица. Мы только дурманным зельем боль твою можем уменьшить – вот и всё, чем мы тебе способны помочь.
От завораживающей ласки рук Малины Севергу клонило в сон, и даже известие о надвигающейся гибели прозвучало как сквозь толстую шерстяную кудель. Похоже, зелье уже делало своё дело, струясь в крови Северги: из всех ощущений в руке остался только холод и онемение, а боль ушла за мутную пелену прошлого. Тело было погружено в обволакивающую беспомощность – о том, чтобы встать с постели, надеть доспехи и двинуться вперёд, не могло быть и речи.
Куда лежал её путь? Следом за Жданой, разумеется: иного пути Северга не видела. Только эта мучительная тропинка и осталась перед нею, а все остальные дороги словно кто-то отсёк невидимым мечом и погрузил во тьму. За плечом стояло, дыша холодом, невесть откуда взявшееся знание: не увидеть ей больше родную сумрачную Навь, последние шаги по земле и последние вдохи предстояло ей сделать здесь.
***
Глаза Северги впервые увидели свет Макши в семье женщины-зодчего, что уже само по себе было редкостью: мало кто из этих мастеров связывал себя брачными узами. Вóромь была уже в зрелом возрасте и оставила половину души в своих творениях, когда на её пути встретился Бáрох, бывший наложник Владычицы Дамрад. Всех своих отставных любимчиков Великая Госпожа пристраивала, ни одного не бросала на произвол судьбы; вызвав Воромь к себе, Дамрад сказала:
– Сестра! (Воромь приходилась ей очень дальней родственницей, но степень этого родства была слишком неудобопроизносимой, и Владычица использовала это короткое и обобщённое слово). Меня печалит твоё одиночество, и я считаю, что твой род достоин того, чтобы быть продолженным. Прошу, не откажись взглянуть на одного славного паренька, который и согрел бы твоё ложе, и стал бы отцом для твоего потомства.
