Но тогда меня это не волновало. Куда важнее для меня было то, что мы просидели на кухне почти до четырёх утра. Пили чай со вчерашними сладостями и говорили. О чём? О ерунде. О той самой ерунде, о которой можно говорить ночью часами.
Улыбка не сходила с моих губ, хотя я правда старалась держаться и не походить на влюблённую дурочку. Но кого я обманываю? Должно быть, Паша сразу раскусил меня — как можно было не видеть, насколько я влюблена?
Он казался мне самым красивым в мире: от бездонных серых омутов глаз и непослушных русых волос с забавными завитками на лбу и до крупных, скульптурно-очерченных губ. От ладони правой руки с аккуратно выступающими венами и жилами — до кисти левой, которую он всегда прятал в карман брюк или куртки. Я не сразу поняла, что что-то не так. Просто не придавала значения, что он всё делает правой. А спросить… зачем?
Что было потом, спросите вы?
— Останешься?
— Останусь, — вторила я ему. Я говорила себе, что уже поздно, что ехать на окраину города к Марине долго, что я потеряю драгоценные полчаса сна, а вставать уже совсем скоро.
— Если хочешь, я лягу на диване.
— Не надо, — в тот момент я едва не прикусила себе язык. Как вульгарно и пошло это звучало!
Он лишь приподнял кончики своих идеальных губ — я ни на секунду не почувствовала себя неуютно. Ни тогда, когда раздевалась, переодевалась в любезно выданную мне футболку, ложилась в кровать, под огромное одеяло; ни тогда, когда он устраивался рядом и я поняла, почему он прятал руку; ни тогда, когда он вдруг притянул меня в объятия; ни тогда, когда, прижимаясь к моей щеке горячими губами, шептал, какая я замечательная.
«Моё солнышко» — говорил он, и я влюблялась ещё куда больше (разве это возможно?).
«Моя хорошая» — говорил он, и я сходила с ума от нехватки прикосновений.
«Мой рыжик» — говорил он и гладил меня по рыжим волосам.
«Девочка моя» — говорил он и целовал меня.
Можно ли разучиться дышать от обычного поцелуя? Можно ли потерять ощущение себя в пространстве? Можно ли сдаться, даже не думая сопротивляться?..
Он был до невыносимости нежен; до помутнения сознания ласков; до стона с губ, до головокружения невероятен. Каждое его прикосновение сперва было подобно солнечному лучику, скользнувшему на кожу и подарившему ему тепло, затем — пламени языку, лижущему в опасном обожании.
Я не знала, что это может быть так. О, до этого я не любила! Потому что ещё ни разу близость с мужчиной не была настолько проникновенной, чувственной, тягуче-сладкой; ещё никогда мне не хотелось дарить больше, чем получать.
Я засыпала самой счастливой женщиной в мире — рядом с любимым мужчиной, слушая его дыхание, ощущая тепло его тела. И ещё долго в моих ушах шелестел его шёпот. Моя…
Глава четвёртая, в которой появляются первые звоночки
Впервые за долгое время я хотела поскорее проснуться. Открыть глаза, увидеть рядом его и понять, что эта сказка — не плод моего больного воображения, а явь, реальность, происходящая не с кем-то там, а со мной. Прозвеневший будильник в кои то веки не раздражал, потому что я открыла глаза за пару минут до того, как он подал голос.
Утро стало добрым — таким, каким оно и должно быть всегда, каждый день и из года год: промозглой осенью, снежной зимой, вдохновляющей весной и опаляющим летом. Даже обычный чёрный чай из пакетиков казался великолепным на вкус — словно его листья-чаинки были пропитаны теплом, солнцем и светом.
— Хорошего дня, солнышко, — поцеловал меня Паша в щёку, и каждый из нас сел в свою машину, чтобы покинуть вчерашний уютный мирок и вклиниться в оживлённые артерии города.
Я знала — мне не будет стыдно ни перед собой, ни перед Полиной. Будучи настолько счастливой, вообще забываешь, что такое стыд. Он просто перестаёт существовать. Откуда взяться этой низменной эмоции, если ты паришь, как птица?
А ещё я понимала, что, если я и дальше буду молчать, тая это всё в себе, я сойду с ума, взорвусь. А кому рассказать, с кем поделиться, если происходящее настолько сокровенно и интимно, что даже лучшим подругам не стоит знать?
Второй раз за свою жизнь я устроила голову на маминых коленях, прикрывая глаза, пока нежные и ласковые руки гладили меня по волосам. Впервые — лет в тринадцать — всё было не так: я рыдала, ревела без остановки, жалуясь маме на то, что я больше не могу терпеть эти глупые насмешки одноклассников, подшучивания и обидные шутки от девчонок, с которыми когда-то дружила.
Сейчас всё было иначе — я лишь говорила, сумбурно, быстро, путаясь в словах, делая лишние паузы или, наоборот, забывая дышать.
— Мне кажется, я впервые влюбилась, по-настоящему влюбилась, мам, — говорила я, чувствуя, как глаза наполняются слезами. То ли от счастья, то ли от облегчения, от возможности скинуть с души груз эмоций.
Я рассказывала всё — и про Полину, и про наши встречи с Пашей, и про то, что я боюсь нахлынувших на меня чувств.
— Это твоя жизнь, — обнимала меня мама, — и твоё дело. И только тебе решать, общаться с человеком или нет. Никто не вправе тебе указывать. Даже не думай отказываться от человека, с которым тебе настолько хорошо, из-за какой-то хамоватой девицы.
***
Я ограничила общение с Полиной. Впрочем, у меня не хватало времени хоть на какое-то живое общение. Работа захлестнула с головой, напоминая, что участь юриста — не влюбляться, не пить вина, не учить примы, кварты и терции, а отдать жизнь свою юриспруденции.
Правда в то январское утро, спустя два дня после нашей ночи с Пашей, мне написала Полина.
10:15 Polina Вчера с Пашкой ходили жрать. Все, не психует =)
10:29 Юлия А по поводу должны быть психи?
10:30 Polina Ну Андрея
10:30 Polina Психовал же
10:31 Polina Да и вообще интересно, сидит все еще на своих сайтах
10:31 Polina И сам не ам, и другим не дам
10:31 Polina Ну а как
10:31 Polina Сам поди написывает всем
10:31 Polina Надо сука выяснить, с кем общается ещё
Знаете, в чём заключался комизм всей ситуации? В ту же минуту, когда Полина собиралась выяснять, с кем же общается Рощин, он написал мне.
Pavel: Привет, рыжик. Ты в офисе?
Ju: Привет) да)
Pavel: Пообедаем через часик?
