Тьма смыкалась вокруг Северги, щекоча её дюжинами рук. Одна пара этих рук держала ей голову, другая плела косички, а бритвенно-острый и холодный, стальной язык шершаво слизывал её волосы по бокам. А потом проснулась красная ярость тьмы и в одно жгучее касание посадила на высоко выбритый висок огненный росчерк-метку. Запах палёной кожи смешался с привкусом крови во рту, а рык боли надорвал горло Северги и прокатился в пространстве, отражаясь от пастей каменных чудовищ и схлёстываясь волнами эха под сводчатым потолком подземелья.
***
Пить. Пить! Губы пересохли, язык шершаво тёрся о нёбо, неповоротливый и вялый, как медведь в берлоге. Мертвенно-смуглая с желтоватым оттенком рука, свесившись с низкой лежанки, потянулась к чашке с клюквенным морсом. Та стояла вроде бы совсем близко, на круглой тумбочке из выдолбленного изнутри берёзового чурбака, но рука была слишком слабой. Беспокойные пальцы, заканчивавшиеся загнутыми звериными когтями, беспомощно царапали безответное дерево.
Северга вынырнула из дурмана обезболивающего отвара на светлую, режущую глаз поверхность серого дня, струившегося в оконце с решетчатой рамой. Чёрная хохочущая пучина бредовых видений ненадолго отпустила её, и женщина-оборотень лицом к лицу встретилась со своей болью – мёртвой девой в белых одеждах, вцепившейся костяными пальцами ей в руку. Улыбчивый оскал белого, гладко обточенного смертью черепа насмехался: «Попробуй, победи меня!»
Нитями белой плесени боль прорастала в плоть и была не столько сильной, сколько изматывающей. Северга уже почти смирилась с ней, а молчаливая костлявая сиделка у её ложа стала привычной частью комнаты. Отвар сначала погружал тело в блаженную бесчувственность, но потом начиналось мучительное путешествие в мир чудовищных призраков, которые принимались с завыванием водить хороводы вокруг Северги, мерцая холодными огоньками в пустых чёрных глазницах. Призраки сменялись кровожадными зверями, рвавшими её тело на куски; Северга теперь уже почти без страха, а порой и с равнодушной усмешкой наблюдала, как огромный медведеволк жуёт её руку, будто и не её это была конечность, а чужая. Подходил лосеястреб и расклёвывал грудную клетку, добираясь до сердца, а маленькие ежи с пёсьими мордами фырчали и обгладывали ей ступни. Этот зверинец со временем даже стал забавлять Севергу, тем более, что боли она при этом не испытывала; гораздо страшнее были разлагающиеся мертвецы, которые склонялись над постелью и роняли на Севергу гниющие части своих тел – то склизкое глазное яблоко, то отвалившийся нос, то дрожащий, как студень, вонючий язык. Их руки тянулись к её горлу, и Севергу охватывал мертвящий звон удушья.
Так она умирала раз за разом, а пробуждаясь, обнаруживала себя невредимой. Ни зловонных останков на постели, ни ран от звериных зубов… Только веники из трав, лица Малины и Вратены, попеременно склоняющиеся над нею, а временами её касались нежные девичьи руки. Севергу давно мучил неразрешимый вопрос: было ли девушек две, или же к ней являлась одна и та же, но в разных обличьях? Когда дурманящее действие отвара её отпускало, тихая, пропахшая зельями явь подсказывала, что девушка всё-таки одна, а после нескольких очередных глотков снадобья Северга уже не ручалась за своё восприятие мира.
Порой над ней склонялась черноволосая и светлоглазая красавица, чертами лица очень похожая на неё саму, но без ледяного жестокого блеска во взгляде, мягкая и вместе с тем сильная, выросшая на лоне природы. Её плоть и кровь, выстраданная дочь, Рамут. Скрюченные пальцы тянулись, чтобы погладить девушку по щеке, но видение, словно сдутое лёгким порывом ветерка, рассеивалось…
Телом владела слабость. Былая сила, ловкость и неистовая порывистость движений улетели за серую завесу снежных туч, остался только неловкий, почти неуправляемый костяной остов да сухие мускулы и мёртвые нервы в придачу. Ладонь скользнула по голове, на которой сверху топорщился взъерошенный ёжик волос, а на затылке и висках пальцы Северги ощутили едва приметную щетину. Косы больше не было: её отрезали для удобства ухода за больной. Где теперь было это красивое оружие, с помощью которого Северга легко ломала височную кость противника? Должно быть, закончило свои дни в топке печи.
Рука дотянулась до чашки, но неловкие, непослушные пальцы не справились с задачей: посуда со стуком запрыгала, закрутилась на полу, а морс, вместо того чтобы спасти Севергу от жажды, растёкся лужей. Кряхтя, женщина-оборотень свесилась с края постели, жилы на её лбу натужно вздулись от усилий. Помертвевшая правая рука была согнута в локте и поджата к боку, словно в трупном окоченении. Скрюченная кисть торчала птичьей лапой.
На звук падения тела никто не пришёл. Северга лежала на полу, пытаясь языком дотянуться до лужи морса: плевать на гордость, когда от жажды пересыхало не только горло, но, как ей казалось, и мозги, которые превратились в съёженный солёный комок в черепе. Отвар, будь он и благословен, и проклят, вызывал не только видения, но и эту всеохватывающую, безумную, непобедимую сушь.
Она почти дотянулась, оставалось только повернуться на живот… И плевать, что лежанка казалась неприступной вершиной – лишь бы эта сводящая с ума мука отступила. Увы, лужа почти вся быстро впиталась в поры некрашеных половиц, только от клюквенной кислоты свело скулы. Мысль о том, чтобы позвать на помощь, Северга отвергла с презрением: она никогда не унижалась до просьб – либо брала желаемое сама, либо оно само приходило в руки.
Её глаза привыкли к яркости Яви за то время, которое она провела в этом мире, выполняя задания Дамрад, но этот холодный, ломящий глазницы свет серого неба был мучителен. И всё же её тянуло наружу, за порог, на свежий воздух, а душное тепло бревенчатых стен сдавливало виски. Собрав остатки сил, она поползла по-пластунски к двери; основная опора приходилась на здоровую левую руку и колени, а правая ютилась у груди обездвиженным калекой, жалкая, мертвенно-сиреневая.
Белизна снега на несколько мгновений ослепила её. Крупные хлопья, медленно кружась, повисали на ресницах, таяли холодными капельками на сухих губах, щекотали лоб и залетали за ворот рубашки; пушистое покрывало лежало на ступеньках низенького крылечка, свежее и полупрозрачное, и костлявая дева-боль, испугавшись его холода, отпрянула внутрь дома. Северга, обрадовавшись, что та на миг отстала, устремилась во двор, навстречу небу и зимнему простору.
Она совсем потеряла счёт времени. Больших сугробов не было – значит, или самый конец осени, или первые дни зимы. Кое-где под неглубоким снежным покровом темнели опавшие листья. Набрав горсть снега, Северга ела это пушисто-холодное чудо, наслаждаясь им, как лакомством, которое и утоляло жажду, и прогоняло горько-мутную пелену бреда.
