Солнечный свет нахально игнорирует добротную плотность ткани, пастельные цветы горят не хуже, чем прожекторы, согревая кровать и спину под одеялом, отражаются от блестящей загорелой коленки. Как распустилась роза за одну ночь! Боже… Она прекрасна. Жаль будет оставлять ее здесь. А придется оставить — не тащить же завтра с утра в самолет. Жаль будет покидать Париж, так и не вкусив его услад. А придется покинуть. Еще один день впереди. Еще один день этих невнятных бродилок, смутных терзаний, неудобства и маеты…
Свет, тепло, роза, звуки и запахи проснувшегося города. Ну нет! Она проведет этот день в свое удовольствие. Во что бы то ни стало. Что за чушь, в самом деле? И в его удовольствие тоже. Сегодня она будет развлекаться. И развлекать его. И наслаждаться. Она не была неблагодарной, просто была молода и слегка напугана. И, несмотря на хроническое, постоянное, неотступное предчувствие чего-то неотвратимого, понимала, что вот уже два дня он дарил ей сказку. Что его голос, сопровождая ее в этой сказке, превращал город в заколдованный сад… Решено. Сегодня она скажет ему спасибо.
Эту решимость не сломила даже интимность душевой кабины, быстро наполнившейся благовонным паром и теплым светом, отраженным от шершавого розового кафеля. Хотя полупрозрачная бесшумная дверь-купе, и щекочущий пятки лохматый резиновый коврик, и мягкая роскошь огромных бежевых полотенец — все говорило о том, что здесь нужно мыться вдвоем.
Сегодня она будет нарядной. Черно-белое — то, что надо, чтобы подчеркнуть природную гармонию. Черная рубашка и белая льняная юбка. Она представила, как выйдет из номера и в полумраке коридора улыбнется ему неудержимо и весело… Она даже накрасится. Выдвинула верхний ящик комода — кажется, туда кинула маленькую косметичку. Немного туши на ресницы, возможно, даже тени для век… Ее хватило только на то, чтобы провести по губам мокрым шариком блеска, и зеркало, вместе с отражением, испуганно задрожало — так сильно она хлопнула ящиком, спеша закрыть. «Чертовы французы, ну и нация, однако! Надо же было напихать в один номер столько презервативов — да их и за месяц не используешь! Особенно если пользоваться так, как я».
— Привет…
— Привет.
— Good morning…
— Morning.
Они оба плохо спали этой ночью. И это было заметно. Бледность, синяки под глазами — все это не укрылось от троицы бдительных английских старушек, которые занимались, кажется, лишь тем, что катались на лифте вверх-вниз, причем норовили втиснуться туда не одни, а именно с кем-нибудь. Только они, бедняжки, поняли эти признаки на лицах попутчиков по-своему, и, пока все вместе стояли в медлительной кабине старинного лифта, Настя не знала, как отвечать на их задорные, всепонимающие взгляды и ободряющие улыбки, которые говорили: «Да-да, и мы тоже были молодыми, мы тоже любили, мы тоже ездили в Париж с женихами и знаем, почему у вас такой усталый вид…» От старушек пахло счастьем — мылом, ландышами и сдобой, покоем, внуками и чистой совестью, правильно прожитой жизнью. От этого хотелось заплакать или кинуть в них чем-нибудь тяжелым — сразу во всех трех… Она сжала губы и кулаки. «Хотела веселиться — вот и веселись. И старушки не виноваты в том, что ты дура, что не можешь получить удовольствия даже тогда, когда оно подается тебе на блюдечке. Ведь не они же привезли тебя сюда, не они заставляют третий день испытывать чувства, совершенно для тебя нетипичные и некомфортные…» Настя нахмурилась, сдерживая слезы, готовая привычно сорвать обиду на том, кто был виноват. Но они уже вышли на улицу.
Их оглушили воздух и ветер, звуки, машины и люди. Она повернулась и улыбнулась ему. И взяла его за руку. И заявила, что хочет купить всем подарки — всем, кто остался в Москве. И пусть он покажет ей, где тут покупают сувениры, что-нибудь необычное, какой-нибудь салончик, может — блошиный рынок, Монпарнас или еще что-нибудь…
Это был очень длинный день, слишком насыщенный мелкими событиями, по сравнению с двумя предыдущими — сонными и тягучими как патока. С утра и до обеда они успели многое — сначала позавтракали вкуснейшим сыром и розовой ветчиной, разглядывая карту Парижа, сталкиваясь над ней лбами, потом помчались на какую-то живописную окраину, где накупили кучу милого, забавного и абсолютно ненужного хлама, после чего вдруг оказались в Латинском квартале, где благополучно забыли об обеде.
К четырем часам они, усталые, смеющиеся и куда-то спешащие, возвратились в отель только для того, чтобы бросить в номере сумки, умыться и встретиться вновь.
Это был длинный день, суматошный, странный, слишком веселый. И все это время она была блистательна, очаровательна, красива. И что самое ужасное — нежна. И от этой нежности у него иногда менялось лицо. И теплели глаза под очками.
Она делала вид, что смотрит на воду. Вода мерцала внизу апельсиновыми блестками, которые обещали вот-вот превратиться в малиновые. Она делала вид, что смотрит на воду, на самом же деле смотрела на его руки. Необычные, крепкие и нервные, неправильные и привлекательные, такие же, как он сам, они, казалось, были созданы для того, чтобы рыть когтями сухую землю или ломать хребты диким зверям, только не перебирать натянутые струны гитары, но пути Господни неисповедимы.
Потом она вспомнит, что именно здесь, на мосту, под теплым закатом разглядывая его руки, она призналась себе в истинной причине согласия поехать с ним. И хотя все другие причины не отменялись — естественная человеческая мечта увидеть Париж, тщеславие молодой кокетки, острое любопытство, но главная была совсем в другом. Неосознанное и очень сильное желание его разгадать. Упростить его сложность. Увидеть в нем всего лишь очередной продукт саморекламы, найти в темной харизме ловкий PR-ход и тщательно разработанную легенду. В общем, развенчать миф, разочароваться и забыть.
Еще она призналась, почему хотела это сделать. Так было нужно для того, чтобы покойнее и тише жилось на свете ее смятенной душе, открытой и чуткой, алчущей поверить в то, что мир устроен так, как говорит подруга Лера, и почему-то не могущей этого сделать.
У Лерки все было просто.
— Он женофоб? Естественно! Так часто бывает с чересчур романтичными юношами. Если на пике первой любви они вдруг обнаружат, что прекрасная нимфа, с которой хотелось разделить вечное чувство, просто проводит с ним время в ожидании удачного замужества.
Первая любовь — она ведь как дефолт 98-го года! По масштабам разрушений, производимым в только начавших богатеть юных душах, а еще более по отдаленным последствиям. Тут уж аналогия прямая — те, кто не выдержал удара, а таких большинство, остались влачить жалкое существование честных, но не очень способных, нанятых на зарплату работников. Другие, те, кто выжил, кого-то подмяв или задавив что-то в душе, превратились в гигантов, исполинов, монополистов любви, в общем — в эксплуататоров. Жестоких и расчетливых, знающих, что им надо и как этого достичь.
