— Я тоже. Просто выучил их по приложенному вкладышу, а на остальные уже терпения не хватило. Впервые нашёл то, что постичь мне будет не под силу, — его голос преображается, становится весёлым и немного насмешливым. Именно таким, каким ей нравилось его слышать. Таким, каким делился с ней чем-то из своей жизни, объяснял третий раз подряд вполне элементарные физические процессы или отпускал колкости в чужой адрес.
Словно всё, что происходило с ними после первой ночи в этой комнате было лишь сном. Нелепой ошибкой, которую можно переиграть или вычеркнуть из памяти.
Но можно ли?
— Разве тебе может быть что-то не под силу? — она устраивается поудобнее, ложится на спину и вытягивает ноги, не задумываясь повторяет его позу.
— Как оказалось — многое, — уголки его губ взлетают вверх, а рука опускается на кровать, оказываясь вплотную с её. Он поглаживает костяшками тыльную сторону ладони, глубоко вздыхает, — она видит, как вздымается при этом его грудь, — и переплетает их пальцы. Резко, быстро, совсем не нежно. Делает, как умеет.
Они лежат молча какое-то время. Её взгляд скользит по потолку, разглядывая звёзды: они некрасивые, нелепые и немного забавные. Совсем не такие, какие ослепляли своим сиянием в её мечтах.
И он совсем не такой, каким нравилось себе воображать. Неправильный, запутавшийся, ошибающийся. Приносящий больше боли, чем радости. Но держит за руку крепко, и смотрит на неё так, что мурашки бегут по коже. И он реальный, а остальное уже не важно.
— Знаешь, почему они так популярны? Именно созвездия медведицы? — он поворачивается к ней, ловит её взгляд и не отпускает от себя, будто собирается с силами для чего-то особенно важного. — Их всегда можно найти на небе. Этакий гарант стабильности. Каждую ночь они на положенном месте. Никаких сюрпризов, никаких неожиданностей. Именно этого ищет большинство, так ведь? Предопределённость Спокойствие. Постоянство. Уверенность в завтрашнем дне, которую могут дать не все.
— А находятся фанатики, которым нравится только что-либо недоступное и неуловимое? Что-нибудь поинтереснее двух ковшей? — ей хочется выдавить из себя улыбку, но не получается. Кажется, будто ничего не получается и счастье снова ускользает прямо из-под пальцев, рассыпается трухой от одного неуклюжего прикосновения.
— Конечно находятся. Но в итоге… будет ли стоить полученный результат всех приложенных усилий?
Слова выворачивают душу наизнанку, вытрясают все припрятанные в потайные карманы страхи и раскладывают мотивы на истинные и навязанные. Слова убивают и воскрешают, чтобы ещё раз нанести глубокие раны.
Говорят, слова лучше молчания. Но выходит, что из этих двух зол для неё уже нет меньшего. Так даже лучше — не придётся выбирать.
— Ты думаешь, оно того стоит? — он переспрашивает с вызовом, с припрятанной в глубине злостью, прорывающейся наружу через дрожь в пальцах.
— Не узнаешь, пока не попробуешь, — у неё хватает смелости только немного податься вперёд, придвинуться к нему чуть ближе, но по привычке остановиться на расстоянии. Потому что пропасть между ними ощущается настолько огромной, что она не уверена, сможет ли, должна ли попытаться её преодолеть. Хочет ли он этого так же сильно?
Он хочет.
Целует её порывисто и сначала даже неуклюже, стукаясь зубами и пытаясь подстроиться. Потом умиротворённо, неторопливо, растягивая удовольствие и поддразнивая. Оттягивает зубами нижнюю губу, покусывает и облизывает, отпускает и снова ловит. Играется, пробует на вкус, испытывает и исследует.
Его ладонь зарывается в волосы, пальцы неторопливо перебирают пряди, чуть оттягивают каждый раз, когда их языки соприкасаются. Он больше никак не трогает её, а ей и этого достаточно, чтобы сжимать ноги до спазма в мышцах, пытаясь ослабить возбуждение.
Она по инерции закрывает глаза, но снова и снова открывает их, смотрит испуганно, мечется взглядом по выжигающим сердце льдинам напротив и блеклым пятнам веснушек, складывающимся в свои собственные созвездия. Те, которые ей бы по-настоящему хотелось выучить наизусть. Те, которыми можно любоваться бесконечно, и днём и ночью, в любую погоду.
Её пальцы дрожат от страха, от нетерпения, но прикасаются к его животу со странной решительностью. Подцепляют край футболки и тянут вверх, тыльная сторона ладони проводит по его оголённой, приятно горячей коже.
Он не спешит поддаваться на провокацию, только ладонь быстро сжимается в кулак прямо у неё на затылке, захватывает в плен случайно попавшие пряди её волос. Они натягиваются и приносят лёгкую боль, не идущую ни в какое сравнение с той болью, что раздирает диким давлением низ живота.
Его зубы сильно прикусывают её нижнюю губу, наказывают за непозволительную вольность, ставят на место, но всё равно не добиваются своего — руку она не убирает. Только порывисто вздыхает и смотрит на него с надеждой и страхом.
Столько времени убегать от своих чувств. Столько тёмных, наполненных отчаянием ночей прогонять прочь воспоминания о его прикосновениях. Столько дней отталкивать его, повторяя себе и другим, что больше они не друзья. Всё, чтобы посмотреть ему в глаза и найти силы признать: без него всё равно не получается.
Не получается радоваться, не получается страдать, спокойно спать по ночам и даже дышать — не получается.
А он словно читает её мысли, понимает это отчаяние, помешанное с желанием, и делает то единственное, что умеет: причиняет ей боль. Сжимает волосы сильнее. Впивается зубами до всхлипа. Отвечает взглядом холодным и злым, нездоровым, пугающим.
И дрожит, дрожит вместе с ней, вместо неё. Из-за неё.
— Значит, ты хочешь попробовать? — его шёпот больше не прикрывается внешним шёлком. Он острый, колючий, опасный. Он вонзает нож под рёбра, проворачивает и с насмешкой спрашивает, хочет ли она ещё. Он говорит открыто: ей будет больно всегда.
— Я хочу, чтобы ты перестал запугивать меня в надежде на то, что я откажусь, — напускная храбрость даётся из рук вон плохо, и он наверняка видит, как ей страшно на самом деле. Гладит ладонью по лицу, улыбается вымученно и тянется к её губам медленно, так долго, будто пытается за раз преодолеть расстояние из всех ошибок, совершённых ими чтобы оттолкнуть друг друга.
Поцелуи его горькие, но вовсе не из-за привкуса недавно выкуренных сигарет. Они тяжёлые и горячие, текут в рот густой патокой, кружат голову и парализуют тело. Они подчиняют себе её волю, сердце и душу, неторопливо убивают всё живое, что когда-то было в ней, а взамен оставляют только ощущение упругого и влажного языка, вскользь задевающего распухшие губы.
Он отпускает её лишь на мгновение: даёт возможность вздохнуть полной грудью, нехотя разъединяет их ладони, оказавшиеся зажатыми между телами и уже слегка онемевшие. Облизывает свои шершавые и горячие губы, а её взгляд жадно следит за тем, как кончик языка пробегает по ним и ныряет вглубь его рта.
Её движения замедленные, плывущие, неуверенные, тело обмякшее и ослабевшее, словно в хмельном дурмане. И она придвигается к нему, прижимается откровенно близко, выгибается, елозит, трётся о его бёдра мартовской кошкой, бесстыдно выпрашивая новые прикосновения.
Эта болезнь, засевшая внутри неё, сильнее всех предрассудков, сильнее страха снова обжечься об пылающий в нём огонь ярости, сильнее льда в его глазах, которым он пытается заморозить её сердце.
Ей нужно это прямо сейчас. Отвлечься, забыться. Ощутить ещё раз.
Потому что с ним каждый раз может стать последним.
Ладонь гладит его каменно-твёрдый живот, пальцы водят по коже, стараясь на ощупь найти золотые россыпи веснушек на белоснежном полотне, ногтями подцепляют каждую лёгкую шероховатость. Она приподнимается, чтобы рассмотреть его, тянет футболку ещё выше, но успевает увидеть лишь ничтожно маленький клочок вожделенного тела.
В следующее мгновение он опрокидывает её на спину, перехватывает ладони резко и грубо: раскалённые и сильные пальцы смыкаются вокруг тонких запястий и уверенно разводят их в стороны, прижимают к кровати, а потом подкладывают ей же под поясницу. Хватка ослабевает сразу же, как её тело сдаётся и перестаёт выгибаться дугой, надёжно придавливает руки собственным весом.
