– Каково он тебя? Под руку попал! Теперь знаешь, что оно такое, ему под руку попасть?
Курбский угрюмо молчал, словно вопрос относился не к нему.
– И чего сунулся? – сердито буркнул Адашев. – Я ж говорил, еще не время.
– Не бойся, государь на это дело спорый! – хихикнул Глинский. – Сосуд распечатать – ему раз плюнуть. Но вот чего он всегда не любил, так того, ежли печать уже до него была сорвана. Смекаешь, княже?
Глинский многозначительно умолк.
– Ты, князь Юрий Васильевич, романеи упился, – с трудом шевеля побелевшими губами, произнес Курбский. – Чего несешь?
– Несу? Это курица яйца несет! – куражился Глинский. – Я не потерплю, чтоб каждый-всякий… Еще неведомо, какие простыни нам покажут, понял? Молодая-то молчит, как прибитая… А ведь я знаю, знаю, как ты ее обхаживал! Думали, шито-крыто все останется? Кто о прошлый год на именинах у Бельского орал, мол, слава Богу, что Захарьины дали от ворот поворот – не больно-то их квашня перебродившая мне надобна!
– Откуда взял? – растерялся Курбский. – Тебя же там не было, у Бельского-то.
– Слухом земля полнится, – паясничал Глинский. – Жаль, поздно проведал про сие… Но ничего, лучше поздно, чем никогда. Погодите, мы еще выведем вас всех на чистую воду вместе с этой блудливой девкой!
Кулак Курбского звучно влип в его рот – словно кляпом заткнули прохудившуюся бочку. Какое-то мгновение Глинский смотрел на него, выпучив глаза, потом опрокинулся навзничь, сильно стукнувшись затылком об пол.
Курбский испуганно наклонился над ним:
– Как бы не сдох!
– Не велика беда! – пропыхтел взопревший от ярости Григорий Захарьин. – Вот же гнилостный язык… Но ты, брат Андрей Михайлыч, тоже хорош гусь! Как же ты смел про нас такое у Бельского…
– Еще и вы подеритесь, – презрительно обронил Адашев, стоявший у притолоки и с любопытством внимавший происходящему. – Самое время лаяться!
Григорий Юрьевич мигом остыл, спохватился, мученически возвел горе свои темно-голубые, как у всех Захарьиных, глаза:
– Ой, что-то они там и впрямь долго!
Курбский резко отвернулся. Адашев проворно рыскал взглядом от одного к другому и потаенно усмехался в кудрявые усы.
…Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво ими осмотрены.
Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.
* * *
Русский царь собирался воевать казанского царя. Казань – ад на земле! Вечная угроза для русского народа. Набеги, грабежи, убийства, угон в полон мирного народа… Пора было покончить с бесчинством.
Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Но выступал поздно осенью, и его заставала зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге.
Дважды чуть ли не со слезами бессилия царь приказывал своему войску отступить, а по следу его шли одерзевшие казанцы и опустошали Русскую землю.
Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года сборы начались. Выступать намечено было на июль месяц.
– Тебе когда рожать? В октябре? – спрашивал Иван Васильевич опечаленную жену. – Ну и не тревожься – вернемся мы в октябре. Ежели же я дождусь твоих родин и выйду по осени, опять в снегу и грязи завязнем. Дело Курбский говорит – надо идти на Казань посуху, в июле выступать, не позднее.
Анастасия втихомолку злилась на князя Андрея Михайловича за его, безусловно, правильные советы, пусть они даже совпадали с ее собственными мыслями. Злилась на ближних царевых людей – священника Сильвестра и Алексея Адашева, которые, конечно, тоже подстрекали царя к выступлению и внушали ему уверенность в удаче.
Казань воевать надо, нет слов. Но она не верила ни одному слову, которое исходило от этой троицы, а прежде всего – от Курбского.
Она не могла объяснить своего ужаса перед князем. Но не раз и не два мысленно говорила себе: «Какое счастье, что я ему отказала!» Да, счастье – и не только потому, что, став женой Курбского, она не стала бы женой любимого государя Иванушки. Счастье – потому что она не смогла бы жить с Курбским, Анастасия это знала точно.
Но как же страшно ей было оттого, что его любовь превратилась в ненависть! Воевода пронский нужен царю, он храбрый воин, но что бы только не отдала Анастасия за то, чтобы Курбский в походе не участвовал, чтобы был как можно дальше от Ивана Васильевича!
Но что может слабая женщина? Кто послушает ее?
Князь Андрей Михайлович Курбский, командовавший при взятии Казани правым крылом русской армии и стяжавший себе большую славу, вдобавок разогнал луговую черемису, враждебную к русским, и был назначен боярином. Его полк тоже двинулся в Москву в сопровождении заваленных добром подвод.
Позади обоза тянулась вереница пленных татар. Их не трогали. Русское сердце отходчиво, никому не хотелось браниться с обездоленными бабами и детишками. Особо жалостливые охотно тетешкали детей, а заядлые бабники уже благосклонно поглядывали на красивых татарок. Однако некоторых воинов еще пьянил угар боя, они не вполне насладились местью, и особенно злы были потерявшие в бою братьев, отцов или сыновей. От таких «удальцов» приходилось даже охранять пленных.
Пуще всех лютовал конный ратник Тимофей Челубеев. Всем было известно, что во время татарского набега много лет назад у него угнали в полон молодую жену, и до Тимофея доходил слух, что она в Казани, у какого-то богатого татарина. Когда дым боя рассеялся и победители вполне почувствовали себя хозяевами в захваченном городе, удалось найти в развалинах нескольких русских пленников. Каким-то чудом оказалась среди них женщина, знавшая жену Тимофея. Плача, поведала она, что его жену, бывшую редкостной красоты, сразу купил на торгах и взял к себе в гарем знатный бек. Спустя год она умерла, родив господину дочь. Ничего о судьбе того ребенка русская рабыня не знала, поскольку ее продали другому хозяину.
Тимофей исполнился лютой ярости ко всем казанцам. Ум его помутился от горя. В каждом мужчине он видел похитителя Василисы, а в каждой девочке – ее дочь, наполовину татарку. Среди пленных и впрямь было много детей-полукровок. И вот однажды, когда дошли до озера Кабан, случилась страшная история. Видимо, больная душа Тимофея в тот день больше прежнего не давала ему покоя. Не в добрый час попалась ему на глаза Фатима – девушка лет четырнадцати необыкновенной красоты. Можно было без сомнения сказать, что в ее жилах течет русская кровь: чернобровая, смуглая, с тонкими чертами лица, которыми иногда отличаются восточные женщины, она обладала ярко-синими глазами и роскошной светло-русой косой. Фатима всегда прятала лицо, потому что многие молодые воины смотрели на нее разгоревшимися глазами, а некоторые откровенно лелеяли надежду взять ее в жены, тем паче что она отчасти русской крови. Подобные разговоры Тимофею Челубееву казались чудовищными и бесили его до крайности.
