Они переглянулись.
— Ну, — сказала мама, вздохнув. — Я тут тебе не советчик, конечно, но черного кобеля ж не отмоешь добела, а таких, как твой Костя, и я, и отец повидали на своем веку. — Она снова вздохнула. — Дядя Валера твой вот тоже такой был по юности. Гулял направо и налево, пока с теткой Настей встречался… Мы Настю ой как отговаривали замуж за него выходить. Как напьется…
— Костя не пьет, — вступилась я справедливости ради.
— Так просыпается в нем эта гулька… — продолжила мама. — Она забеременела, он загулял. Родила — загулял. Второго родила — загулял. Всю жизнь живет вот так, мучается.
— Почему не развелась тогда, раз мучается? — проворчала я.
— Так дети же, — сказала мама с таким удивлением, словно я задала очень глупый вопрос, ответ на который был очевиден. — Сначала маленькие были, а потом… что уж разводиться, двадцать пять лет прожили… всю жизнь.
Они снова переглянулись, и я не выдержала:
— Да чего вы переглядываетесь-то, мам, пап?
— Ты ведь с ним три года встречалась, — осторожно сказала мама. Папа, явно не желая влезать в женские дела, молчал, но по лицу было видно, что мамины слова он одобряет. — Не совсем уж вы друг другу-то безразличны. Ты меня слушай, Устя, но делай сама, как сердце велит.
Сердце. Господи, какие они у меня наивные. Если что и было от меня нужно Лукьянчикову, то явно не сердце. Приклеило его, да… Только не за сердце приклеило, идиота.
— Наелась, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо, мам, пойду гляну, что там баня. Так устала с дороги, сейчас помоюсь и спать… с ног просто валюсь.
— Поговори с Костей завтра, — кивнула мама. — Обдумай все и поговори.
— Да не буду я с ним говорить, уже все сказано, — сказала я, правда, попридержав «гонор» в присутствии папы. — Замуж я за него не собираюсь. Всю жизнь мучиться и думать, сколько маленьких Лукьянчиковых по деревне бегает? Нет уж. Встречу еще нормального…
Ростислав.
Я задохнулась, когда имя вылетело на свет из темноты, в которой скрывалось, и на пару секунд просто застыла на месте, не веря тому, что только что подумала.
Нет, Юстина, нет, даже не смей. Ты спятила совсем, с ума сошла, рехнулась? Какой Ростислав, очнись!
Я схватила куртку и вышла из дома, но почему-то ноги понесли меня не к бане, жарко дышащей в ночь ароматным дымом, а куда-то на улицу, быстро, торопливо, почти бегом, словно я могла бы так избавиться от имени, настигшего меня за 2000 километров от его обладателя.
Я проходила мимо дома Лукьянчикова, когда увидела его. Костя выгнал машину из гаража и как раз закрывал двери, и во мне вдруг с удвоенной силой вспыхнула ярость, злость, знаменитое тумановское бешенство, застилающее глаза пеленой и лишающее разума в мгновение ока.
— Так вот, значит, как!
Костя замер ко мне спиной с замком в руке, потом обернулся, и глаза его сверкнули двумя зелеными лезвиями.
— Что «как», ты что здесь за…
Но я не дала ему договорить. Свернув с дороги, я направилась к нему, распаляясь все больше, докрасна, добела, дочерна, задыхаясь от ненависти и обиды и какой-то кучи эмоций, которые я даже толком не поняла.
— Вот она — вся цена твоим словам, Костя! Вот она какая! — Он бросил замок под ноги, глядя на меня, и тоже двинулся мне навстречу, а я шла и вопила, наплевав на то, что меня слышат соседи… вообще на все. — Ради этого ты к моим родителям приходил? Ради этого в душу людям лез — чтобы через пять минут уже к девкам своим собраться и поехать?
— Да какие девки, идиотка, я за сигаретами…
— За сигаретами? Ты себя до смерти закурить решил? — Я остановилась в двух шагах от него, задрала голову, глядя в ненавистные кошачьи глаза. — Никогда тебе этого не прощу, слышишь? В жизни не прощу! Можешь что угодно говорить мне, можешь как угодно меня называть, но моим родителям мозги пудрить не смей, ты…
Он вдруг сгреб меня в охапку и, перекинув через плечо, потащил в дом, а я вырывалась и кричала так, что слышали наверняка даже у меня дома.
— Отпусти! Ненавижу тебя! Больше жизни ненавижу!
— Переживу, — крепче прижимая меня к себе.
— Ненормальный!
— Идиотка чертова, да не дергайся, уроню же.
— Костя, отпусти!
— Поздно, Юся, поздно.
Он занес меня в дом и захлопнул за нами дверь.
Глава 7
Он не тронет меня.
Я знала, что он не тронет меня и пальцем без моего на то согласия, и все же, когда Костя отпустил меня, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной, на мгновение мне стало страшно. Столько в глазах его было неприкрытого желания, столько бешеного огня, и взгляд все метался по моему телу, и длинные пальцы сжались, и…
Я вцепилась в воротник не до конца застегнутой куртки и отступила на шаг.
— Я же сказал, что не собираюсь тебя насиловать, — процедил Костя сквозь зубы. — Разве хоть когда-то такое было? Что ты из меня делаешь непонятно кого?
Я опустила руку, выравнивая дыхание, все еще немного срывающееся после воплей, и посмотрела на него, стоящего у двери с таким видом, словно выйду я отсюда только через его труп.
Лукьянчиков и его отец, после смерти его матери обзаведшийся новой семьей, делили дом на двоих. Они сделали перепланировку, пристроили с Костиной стороны отдельный вход и жили по-соседски, не залезая друг другу в душу. Коридор, в котором мы сейчас стояли, был совсем крошечным, буквально четыре шага от наружной двери до двери в комнаты, и неожиданно я почувствовала себя загнанной в угол. Тоже прислонилась спиной к обшитой брезентом двери, откинула голову и постаралась успокоиться.
— Это не были девки. Я собирался в магазин. Как и сказал.
— Ты много куришь, — сказала я, не принимая его объяснения. — Раньше так не было.
— Паршиво мне, ясно? Потому и курю.
— Вот только не надо мне тут пытаться привить чувство вины, — взвилась я.
— А ты уверена, что это из-за тебя? — оборвал меня Костя, и я замолчала, понимая, что слишком много на себя взяла. — Ты ведь не ко мне шла.
Он так и впился в меня взглядом, но я мотнула головой.
— Нет.
— А куда?
— Просто. Прогуляться. Подумать.
— О том, что я сказал?
Я снова мотнула головой.
— Нет, — и глаза его, вспыхнувшие было, погасли. — Не о том.
Костя сделал шаг, еще — все четыре от двери до двери — и остановился совсем рядом со мной, но не коснулся меня и даже не попытался, как обычно, ухватить меня за подбородок и заставить поднять голову. Я же уставилась на его расстегнутую куртку, на высокий, под горло, воротник вязаного темно-красного свитера, вдохнула терпкий запах дыма от его одежды и тела…
Я скучала по нему. Отрицать было глупо.
В дни, когда у нас было все хорошо, мне казалось даже, что я что-то к нему чувствую, и это что-то — не злость, не стремление ударить его побольнее в ответ на удар или первой, а даже наоборот… Какое-то инстинктивное желание погладить этого вздыбленного взъерошенного дикого кота, сказать ему, что я вижу в нем то, чего не видят другие, убедить его в том, что он — хороший, просто не умеет показывать эту свою сторону и предпочитает шипеть и выпускать когти там, где можно помурлыкать.
Я обвивала его собой, оплетала ногами и руками, и спрашивала, прислонившись щекой к спине и сама не зная, в шутку или всерьез, что я в нем нашла. Костя ершился и говорил, что если в нем находить совсем нечего, то я могу убираться на все четыре стороны и больше не приходить. Но когда я разжимала руки, обхватывал мои запястья и удерживал на месте, а потом разворачивался ко мне лицом и спрашивал, как обычно, по-лукьянчиковски враждебно:
— А ты и рада, да?
— А тебе и слова не скажи, — говорила я.
— А ты других и говорить-то не умеешь.
— А ты?
Мои подруги — а их у меня из-за взрывного характера было немного, — смеялись и говорили, что мы — два сапога пара, что я-таки приручила Лукьянчикова, что, похоже, этот мартовский кот все-таки нагулялся и остепенился… В наш самый первый раз, мы тогда встречались почти год, я даже этому верила.
