…И проснулась под шатром еловых лап, подле недоеденной туши косули. Сердце отстукивало, как лошадиные копыта.
Поднявшись, Цветанка встряхнулась. Голод затих, в животе было тепло и спокойно. Похоже, её сморил сон… Но какой – не отличить от яви! В ушах звенело, кровь шумела, а по жилам бежал яд мести: слишком быстро оторвалась голова этого борова – пожалуй, он даже не успел ничего понять. Нет, нет, он должен знать, за что умирает.
Далёкий стук копыт сковал каменным напряжением всё тело. Стылая земля гудела вещим зовом, звенела ледяной песней смерти, а торжественная белизна снега проясняла взгляд и очищала разум от слепящей ярости. Нет, наяву она не станет так спешить, так лютовать… Он должен понять, за что ему это.
Сняв с ветки узелок с одеждой, она успела натянуть только портки и сапоги. Её человекообразное тело покрывала шерсть, а лицо… нет, наверно, лицом назвать это было пока нельзя. Взлетев саженей на десять [24] вверх по невидимым ступенькам на старую ель-великаншу, ствол которой и вдвоём было не обхватить, Цветанка силой мысли и движением когтистых пальцев превращала хмарь в верёвку. Один конец она закрепила на ветке, а другим помахивала, дожидаясь…
Отряд она засекла издалека, точь-в-точь такой, каким он ей приснился: двенадцать всадников, Бажен – тринадцатый. Изумляться и ахать не осталось времени – лишь гулкая дрожь бежала по нервам, да ныло плечо, в которое ей попали стрелой во сне.
Бажен скакал впереди, тряся пузом. Мех чернобурки на его плечах вздрагивал, из конских ноздрей вырывался пар, а в руках, бивших Нежану, были зажаты поводья. Тяж из хмари, удлиняясь, дотянулся до него, захлестнул петлёй под мышками и начал сокращаться, со свистом вздёргивая его на ель, орущего и босого: великоватые ему сапоги остались торчать в стременах. Дружинники схватились за оружие и сгрудились в кучу, тревожно озираясь и задирая головы, заскрипела тетива натягиваемых луков…
А Цветанка уже прошептала подвешенному к еловой ветке Бажену:
– Это тебе за Нежану, тварь смердящая.
Да, эти ручищи по размеру совпадали с синяками на шее Нежаны. Другой кусок хмари воровка захлестнула у него на горле, а первый распустила. Снова, как в недавнем вещем сне, послышался свист стрел, снова горячий толчок в плечо… Одной рукой держась за ветку, другой Цветанка зажала рану, и меж пальцев заструилось тёплое, густое и липкое… Но это был пустяк, потому что Бажен повис в петле и задёргался. Он знал, за что умирает. Язык его вывалился изо рта, а глаза налились кровью; однако хмарь не слишком долго удерживала вид верёвки, и Бажен шмякнулся с высоты, в полёте обломав пару веток. Хрусткий удар тела оземь… Молчаливые свидетели-деревья знали: упавшему – не жить.
Подхватив узелок с одеждой и принадлежностями для рукоделия, Цветанка уносила ноги со стрелой в плече. Дружина осталась далеко позади, а мимо тошнотворно мелькали стволы.
Дурнота и слабость заставили её присесть и навалиться спиной на сосну. Цветанка покосилась на плечо: рана пустяковая, успеет затянуться ещё до того, как она добежит до Нежаны. Умываясь снегом, воровка собиралась с силами для того, чтобы выдернуть стрелу.
Кровь хлынула ручьём, в голове загремели колокола. Зажимая рану изо всех сил, Цветанка улыбалась серому небу.
…К домику, притаившемуся под снежной шапкой, она подходила в вечернем мраке. Уютный свет окошка словно погладил ей сердце тёплой ладонью, и Цветанка, устало опершись о шершавый ствол, перевела дух. Рана зажила на бегу, но плечо всё ещё немного ныло, а тело, измотанное бегом на предельной скорости, горело и гудело, в нём жарко ощущался ток крови – словно огненные муравьи горячими лапками… Это было чудо – свет в окошке среди непролазной, дикой лесной чащобы, окутанной зимним мраком.
В избушке было по-домашнему тепло, вкусно пахло свежей выпечкой. На столе лежали три круглых хлеба, Нежана как раз высаживала из печи четвёртый, а заметив на пороге Цветанку, невольно вздрогнула. Это чуть омрачило радость возвращения домой, но Цветанка не показала виду и улыбнулась, стараясь не обнажать увеличившиеся к ночи клыки.
– Как ты тут? – спросила она. – Хозяйничаешь, вижу…
Нежана, прикрыв горячие хлебы своим затейливо вышитым домашним кафтанчиком, провела по лбу рукой, не то вытирая пот, не то смахивая тень испуга из взгляда. Когда она вновь подняла глаза на Цветанку, в них была только чуть робкая тёмно-вишнёвая улыбка.
– Представляешь, я-то думала, что тут люди совсем не ходят, а оказалось – ходят, – рассказала она. – Зашла какая-то женщина в белом плаще с наголовьем… Посох у неё был чудный, узором ледяным сверкал, а в ушах – серьги из ольховых шишечек. Дала она мне закваску для хлеба – сказала, мол, это чтоб мне самой её не заводить да четыре дня не ждать, пока она готова будет, а сразу хлеба напечь… «Голодная ты тут, поди», – так она сказала… И улыбнулась дивно… Сосновым духом прохладным от неё повеяло. И исчезла, как и не было её. Ты не знаешь, кто это?
Цветанка озадаченно присела к столу, положив на него узелок. От пышущих жаром хлебов исходил чудесный, добрый и вкусный дух, который смешивался с запахом Нежаны от кафтанчика, и эта смесь пьянила усталую воровку сильнее самого крепкого зелья. Ольховые шишечки…
– Знаешь, мне показалось, будто это сама хозяйка леса в гости пожаловала, – взволнованно сияя глазами, сказала Нежана.
– Не страшно тебе тут было одной? – спросила Цветанка, накрыв её руку своей и тут же пожалев об этом: рука её стала звериной – волосатой и когтистой. Но сверху легла тёплая ладонь Нежаны.
– Нет, счастье моё, – ответила она. – Всё было благополучно.
– Так значит… – радостно встрепенулась Цветанка.
Казалось, это не её уродливая и страшная лапа покоилась в нежных руках с голубыми жилками под кожей, а её сердце угодило в эту сладкую западню. А Нежана, глядя на воровку с тёплыми, чуть печальными искорками мудрости в глазах, сказала:
– Я столько лет любила тебя, столько думала о тебе… Столько раз твои синие очи издалека спасали меня в лихие дни, когда мне не хотелось жить! Неужели ты думаешь, что я вот так легко возьму и выброшу это, разорву и сожгу, как ненужное письмо? Нет, слишком долго и слишком глубоко ты живёшь в моём сердце, Заинька мой… Как уж повелось у нас с тобой, так пока и буду тебя называть, ладно? К твоему настоящему имени мне попривыкнуть надо.
Цветанка не смела прикоснуться лапами оборотня к этому светлому чуду, пахнувшему свежим хлебом, не могла приблизиться губами к губам Нежаны, пока во рту у неё были длинные ночные клыки. Это было всё равно что сжимать в кулаке птичку-малиновку, заставляя её петь.
