Наша Няша - Александра Александровна Сергеева

— Машка!

Резкий окрик матери заставил вздрогнуть. В голове тренькнула струнка горькой досады. Нестерпимо захотелось забраться в старый бабушкин шкаф, который был почти на сто лет старше самой бабушки.

Дерево сладкого медового цвета, древние трещины, современный лак. Аляповатая в чём-то наивная резьба: завитушки, единороги, гербы со львами, похожими на белок. И скрипучие бронзовыми витые задвижки. Бабушкина память — капитал родителей. На который они обзаривались, уговаривая бабулю продать сей исторический шедевр — проверено у специалиста. Вот и суетились.

Но та стояла насмерть. В прямом смысле слова: вот похороните, тогда и обкрадывайте. Всё-таки она умница — сама собой затеплела на лице Маняши улыбка. Чистая душенька, дюжая воля — хвастался супругой покойный дедушка. Признаться самой себе, что твоя дочь… словом, пошла не в тебя — это сродни самоубийству. Но бабуле это оказалось под силу.

Во всяком случае, Маняше так оно и виделось: если на что-то потрачена жизнь, а результат плачевный, ты будто бы себя убил. Себя того, молодого, начинавшего дело со светлых надежд. С веры в себя: кто как, а уж ты-то реально справишься, ведь ты ого-го-го!

Бабулечка и была ого-го-го. Жаль, что дочь у неё…

— Иго-го-го, — пробухтела она под нос, прислушиваясь к давным-давно чужому для неё «задверью».

Огромному постылому миру квартиры, где в кромешной потусторонней душной тьме-тьмище она когда-то наряжала с родителями ёлку. Играла с отцом в салки, носясь по необозримой гостиной вокруг огромного стола. И где остались всего два пристанища, пригодные для того, чтобы дышать полной грудью: собственная спаленка и кабинет бабули. Её конура, куда запрещено входить всем, кроме внучки.

— Машка! — дробно застучал в дверь согнутый палец матери. — Прекрати нелепую демонстрацию и немедленно открой.

Она вздохнула и запустила открытую на компе вкладку, дерзко прибавив громкости:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля.

Просыпается с рассветом

Вся Советская земля.

В стену, что разделяла их с бабулей, одобрительно бухнули чем-то тяжёлым. Скорей всего пресс-папье с профилем Сталина: оно всегда под рукой на рабочем столе.

— Прекратите! — раздражённо потребовала мать, отстучав новую порцию морзянки по двери. — Открой или я вызову мастера! И он, наконец, выломает этот паршивый замок!

Кипучая— надрывались колонки — могучая,

Никем непобедимая —

Страна моя…

— Кирилл! — призывный требовательный вопль матери удалялся вокзалом старого городка, в который ты больше никогда не вернёшься.

Впрочем, вернётся — и ещё как. Потому что отец больше не играет с ней в салочки. И не читает, и не спорит, и не обсуждает фильмы — даже вместе с дочерью их не смотрит. Потому что сказать ему либо нечего, либо неинтересно до оскомины. До отвращения, что читается в его прищуре каких-то выцветших неродных глаз.

Маняша вздохнула, вылезла из-за стола и пошла сдаваться. Щёлкнул замок, скрипнула дореволюционная дубовая дверь. Что-то крякнул хохлатый белый потасканный попугай, купленный ещё в девяностых. В угоду нагрянувшей тогда новой моде.

— Не начинай, — досадливо поморщилась она, плюхнувшись в кресло.

— Кррреатив, — одобрил её выходку попугай. — Кррреатив. Крррюшон. Крррюшон.

— Заткнись, — без надежды на успех попросила Маняша.

— Кррреатив. Куррва-куррва-куррва… Гррра!

Запущенный в клетку тапок всколыхнул скучное существование ленивой избалованной птицы. Попугай забил крыльями, защёлкал клювом по прутьям, заскрипел когтями по толстой перекладине. Подлец обожал дорогущий импортный миндаль и привлекать внимание.

Отец вырос в дверном проёме неотвратимой судьбой, наобещавшей впрок массу пустопорожних нотаций. Чего хочет женщина — любил хохмить дедуля — того хочет Бог. Прямо в точку. Захотела мать из доброго умного заботливого мужа сделать вечно угрюмого бизнесмена и зануду — получите.

— Мария, неужели нельзя хотя бы день прожить без эксцессов?

— Экссесефф! — дурным голосом поддержал отца попугай. — Экссесефф!

— Заткнись! — дружно рявкнули отец и дочь.

Как не прискорбно, что-то общее у них осталось — жаль, что не из лучших чувств.

— У меня послезавтра зачёт, — захлопнув душу, откуда уже повеяло дурным холодом препирательств, обосновала дерзкое поведение Маняша. — Если хотите, чтобы я окончила четвёртый курс, создайте условия. И у меня получится. А у вас получится оставить меня в покое хотя бы на день?

— Ты не забыла, что послезавтра мы едем за город? У Николая Игнатьевича юбилей.

Голос отца дрогнул ровно в той степени завистливого пиетета, на какой мог претендовать без пяти минут олигарх. Не старый друг, с которым они учились в одном классе и служили в одной части. Фактически прожили бок о бок всю жизнь. А именно акула большого бизнеса, куда с пробивной неспособностью отца ему ни за что не вскарабкаться.

Зацени цену штучки — говаривал Маняшкин одногруппник Кудыкин, выхваляясь очередным айфоном или абсолютно не нужным ему гаджетом. Зацени цену дружбы — гадливо проквакала где-то в глубине души юношеская вечно перегибающая тварь, не знавшая цену жизни. Умом она это понимала — справиться с собой получалось с пятого на десятое.

Что-то с недавних пор забродило заколобродило в незатейливом нутре тихой воспитанной девочки. Из приличной семьи, прилично поднаторевшей в показухе и лицемерии. Тянуло бунтовать и лично неприлично выражаться. Выражаться стеснялась: маты в её исполнении звучали неуклюжим несуразным клёкотом. На смех курам! А вот бунтовать получалось всё лучше и лучше.

— Папа, Николай Игнатьевич твой друг, — вежливо напомнила Маняша, стараясь не глядеть ему в глаза, чтобы не расклеиться и не зареветь.

Отца пока ещё было жалко. Скоро, наверно, пройдёт, но сейчас им лучше вообще не встречаться.

— Именно поэтому ты должна поздравить его. В конце концов, — нашёл отец правильные слова, — Николай с тобой возился, когда я был в командировке, а мама в больнице.

— Это было пятнадцать лет назад, — угрюмо пробормотала она.

— Это было, — отрезал он.

Бунтуй — подстрекала её бабуля. Бунтуй, торопись, пока я жива. Умру, они тебя стреножат и принесут в жертву. А там засосёт, и превратишься в свою неудалую мать. Промучаешься всю жизнь, которую не жаль выбросить на помойку.

Бабушке видней: она целый профессор.

— Хорошо, — ответила за Маняшу честная дочь, которую «вырастили-выкормили». — Я поеду. Прости за эгоистичный порыв сменять юбилей твоего друга на вечер с друзьями.

— Там будут не одни старпёры, — мягко съязвил отец.

Дозировано отмеряя эмоции, как и подобает лично приличному потомку русских интеллигентов в цепочке поколений.

— Все приедут семьями. Соберётся компания молодых да ранних.

— А я до них уже доросла? — вежливо сыронизировала дочь.

— Иди, занимайся, — сухо процедил отец, разворачиваясь и освобождая дверной проём.

Вот и поговорили.