она никак не могла проснуться, и рядом не было Никеля, всегда готового её поддержать и утешить, что бы она ни натворила. Она осталась одна, совсем одна! Глаза защипало. Сурьма запрокинула голову, часто моргая и стараясь дышать как можно глубже.
И тут случилось то, во что она уже перестала верить: дверь в кабинет начальника отворилась, выпуская в коридор Висмута.
Сурьма слишком резко опустила голову, одна слезинка соскользнула с ресниц и предательски поползла по щеке.
— Сурьма? — удивился Висмут. — Ты чего здесь? Поздно уже! Тебе к господину начальнику? — догадался он.
— Нет, — она быстро смахнула слезинку, — я… Мне… Э-э-э… — Сурьма лихорадочно пыталась что-то придумать, но впервые в жизни на ум не шло никакого дельного объяснения, почему она оказалась здесь в такое время.
Висмут окинул её обеспокоенным взглядом и, видимо, что-то для себя понял. Сел рядом с ней на лестницу, устало поморщившись, вытянул ноги в потёртых ботинках.
— Ты ведь слышала фразу, что не ошибаются только бездельники? — мягко спросил он, не глядя на Сурьму.
Та в ответ лишь кивнула.
— Поверь мне, Сурьма, ошибки (если они вовремя исправлены) — это не конец света, не крест на твоей карьере и не свидетельство того, что ты недостаточно хороша. Это, в первую очередь, опыт. Так и надо к ним относиться.
Висмут достал из нагрудного кармана и протянул Сурьме белоснежный платок, посмотрел на неё и встретил непонимающий сапфировый взгляд.
— Тебя уволили? — прямо спросила Сурьма, не в силах понять исход разговора с начальником ни по лицу Висмута, ни по его словам.
От нервного перенапряжения она даже забыла, что собиралась «держать дистанцию», и перешла на «ты».
— Меня? С чего бы? — удивился Висмут.
— За пьянство, — прошептала она, сообразив, что только что выдала себя с потрохами.
— За… что? — Висмут едва не рассмеялся, но, видя, насколько серьёзной и расстроенной была Сурьма, сдержался. — Так вот по какому поводу слёзы? Ты заложила меня господину начальнику! А я-то думал, дело в том проклятом колесе!
Сурьма впилась взглядом в его тёплые карие глаза: нет, он не сердился. Ничуточки. Ни капельки. Ему было смешно. Этому простофиле было весело!
— Он мой давний приятель, Сурьма, и знает, что я не пью. И к себе меня позвал не для того, чтобы отчитывать. Мы давно не виделись. Просто обмолвились после работы парой слов, по-дружески…
— По-дружески?! — порохом вспыхнула Сурьма. — То есть я проторчала здесь больше часа, место себе не находя, а вы там — по-дружески?!
— Ты всё это время провела здесь? — его голос едва заметно дрогнул и потеплел. — Из-за меня? Потому что…
— Потому что надеялась увидеть торжество справедливости, когда господин начальник даст тебе… вам расчёт! — рявкнула Сурьма, поднимаясь на ноги.
— Сурьма! — опешил Висмут.
— Для вас — госпожа пробуждающая! — фыркнула она и быстро пошла прочь.
Висмут застал её в подсобке.
— Вы меня преследуете? — раздражённо бросила Сурьма через плечо, щёлкнув застёжками своего небольшого саквояжа.
— Нет, — спокойно ответил Висмут. — Я пришёл за сумкой. Здесь и мои вещи тоже.
— Ну так забирайте их и уходите!
— Сурьма.
— Что?! — она резко обернулась.
— Не надо так переживать. Всё нормально. Правда. Я всё понимаю.
Висмут был достаточно близко, и в полутёмной подсобке Сурьма отлично видела его глаза — их тихое согревающее сияние, и что-то внутри неё отзывалось на это тепло отвратительным лязгом и скрежетом. Он, чёрт возьми, должен нахамить ей в ответ, припрятать камень за пазухой из-за её стукачества, а не стоять тут и улыбаться, словно она сделала что-то милое, а не натворила гадостей!
— Какая самонадеянность, — процедила Сурьма, вдохнув едва ли не до самых пяток, чтобы успокоиться, — полагать, что ваша персона может заставить меня переживать! А уж тем более — думать, что вы что-то обо мне… понимаете! — и она, подхватив саквояж, вышла из подсобки.
К следующему утру гнев Сурьмы поулёгся, а вот стыд за своё поведение, подсвеченный лучами восходящего солнца, да на свежую-то голову, наоборот — заиграл новыми красками. На работу идти не хотелось. «Может, сказаться больной?» — размышляла она, вращая на блюдечке чашечку с кофе, зацепив её пальцем за ручку. Фарфор протяжно поскрипывал, словно несмазанное колесо кеба.
— Дорогая, если ты не прекратишь, у меня начнётся мигрень, — одёрнула её госпожа Кельсия.
Сурьма вздохнула и молча уставилась в недопитый кофе.
— Тебя что-то беспокоит, дитя моё? — не опуская утренней газеты, поинтересовался господин Нильсборий.
— Нет, папи, — подавленно отозвалась она.
Газетный уголок загнулся внутрь, и на Сурьму глянул проницательный серо-голубой глаз.
— Я… обидела человека, — нехотя созналась она. — Мы повздорили.
— Кого-то из своих парней?
— Не совсем… То есть — да, мы работаем вместе, но… он немолод.
— Тогда тем более стоит извиниться первой, — кивнул отец с таким важным и хладнокровным видом, словно подписал резолюцию.
Газетный уголок расправился, скрывая за собой серо-голубой глаз, вернувшийся к изучению мелких строчек утренних новостей.
— Господин Нильсборий! — воскликнула матушка. — Смею не согласиться! Сурьма — молодая девушка из высшего общества, ей не пристало первой приносить свои извинения, тем более — мужчине не своего круга!
Из-за газеты раздался долгий вздох.
— И я уверена, дорогая, — госпожа Кельсия положила ладонь на руку дочери, — в вашем недопонимании виноват именно он, и ты ни в коем случае не должна извиняться первой! Запомни, дитя моё: такие, как мы, вообще ничего не должны каким-то там технециям! Он огорчил тебя — я вижу, что огорчил — и это он обязан просить у тебя прощения.
Ещё один вздох, горше первого, колыхнул газетные листы.
— Послушать тебя, душа моя, — подал голос господин Нильсборий, — так ты желаешь нашей дочери жизни безрадостной и бесприютной.
— Что за вздор! — возмутилась матушка. — С чего бы это?
— С того, что никто не любит тех, кто слишком высоко задирает свой и без того курносый нос.
— Хм, — госпожа Кельсия вздёрнула подбородок, — в обществе, господин Нильсборий, нужно держаться соответственно своему статусу и не опускаться до уровня простолюдинов, пусть даже тебе приходится с ними работать. Только тогда тебе будут оказывать должное уважение, друг мой! Не слушай отца, дитя моё, — повернулась она к Сурьме, — он так же бесчувственен в этих деликатных вопросах, как и большинство мужчин!
— Да, дитя моё, — спокойно согласился из-за газеты Нильсборий, — слушай свою матушку, коли хочешь остаться в жизни одна-одинёшенька.
— О, не печальтесь об этом, друг мой, — в голосе госпожи Кельсии зазвенела холодная сталь, — нашей дочери это не грозит, у неё есть Астат: приличный молодой человек, к тому же — влюблён в неё без памяти! Вот уж кто по достоинству ценит и её положение в обществе, и фамильный титул!
