— Восемьдесят пять процентов, милорд, — ответил г-н Зиракс. — Это очень хороший результат, учитывая то, что ваш спутник занимался по ускоренной программе.
Лорд Дитмар поцеловал Джима в висок.
— Ты просто умница, мой дорогой. Я тебя поздравляю с аттестатом.
Заждавшийся Илидор не утерпел и прибежал на веранду, и Джиму пришлось взять его к себе на колени. Малыш сначала вёл себя тихо, косясь на гостя, и льнул к Джиму, а потом шёпотом спросил:
— А почему у него вот тут, — он показал на свои виски и затылок, — нету волосиков?
Г-н Зиракс носил распространённую среди альтерианских государственных служащих причёску в виде длинного высокого «конского хвоста» с постриженными наголо висками и затылком. Джим объяснил Илидору:
— Это такая причёска, милый. Волосы оставляют только сверху, а в этих местах состригают.
— У тебя причёска лучше, — сказал Илидор.
— О вкусах не спорят, — заметил лорд Дитмар с улыбкой.
Сам Илидор со своей копной светлых кудряшек, большими голубыми глазами и влажным алым ротиком был похож на купидончика, ему не хватало только лука со стрелами любви. Малыш вертелся на коленях у Джима, пристально изучал его причёску, трогая пальчиком каждый завиток, встревал в разговор и тащил в рот сладости со стола — словом, вёл себя так, как и надлежало вести себя непосредственному, живому ребёнку трёхлетнего возраста. Чаепитие показалось ему слишком долгим и утомительным, а гость со странной причёской, говоривший непонятными длинными словами, был занудным и неинтересным, и Илидор начал дёргать Джима за края накидки:
— Папуля, пойдём, поиграем… Ну, пойдём…
— Сейчас пойдём, подожди, — отвечал Джим. — Сиди спокойно, сынуля.
Илидор на минуту стихал, но потом опять принимался ныть. Джим строго сказал:
— Будешь вертеться — пойдёшь в детскую и встанешь в угол!
Илидор набычился, изредка бросая на виновника этих нудных посиделок недовольные взгляды, но молчал. Заполучить папу в своё полное распоряжение ему хотелось неимоверно, а вот быть наказанным — не очень.
Наконец утомительный гость откланялся и поднялся с лордом Дитмаром в кабинет, где получил свой последний гонорар, а Джим с Илидором наконец-то пошли играть.
Вечером, когда дети были уложены, Фалдор сказал Джиму:
— Ваша светлость, я должен вас известить о том, что я намерен вас покинуть. С милордом Дитмаром я уже обговорил это, он согласился меня отпустить. Я останусь только до тех пор, пока не прибудет человек, который меня заменит.
У Джима вздрогнули губы.
— Но зачем тебе уходить, Фалдор? Тебе не нравятся дети?
Фалдор покачал головой. Опустив глаза и чуть приметно вздохнув, он сказал:
— Нет, я очень полюбил ваших детей, и мне будет очень трудно с ними расставаться, но я больше не могу у вас работать.
— Но почему, почему, Фалдор? — с заблестевшими от слёз глазами спрашивал Джим.
Фалдор поднял взгляд и посмотрел Джиму прямо в глаза. У Джима снова ёкнуло сердце, когда он узнал эти бесстрашные искорки, но кроме них в этих до боли знакомых глазах была затаённая печаль.
— Мне слишком тяжело находиться здесь, ваша светлость, — сказал Фалдор тихо. — Мне лучше уйти, чтобы не мучить ни вас, ни себя.
— О чём ты? — пробормотал Джим, хотя сердцем почувствовал, что Фалдор имел в виду.
— Когда вы смотрите на меня, вы видите его, — ответил Фалдор. — Это причиняет вам боль. А я… Когда я смотрю на вас, мне хочется взять вас на руки, поцеловать и назвать своим, но это невозможно. И никогда не будет возможно. Вы никогда не полюбите меня — не его, а меня, Фалдора, вы всегда будете видеть во мне его. Лучше больше никогда не видеть вас, чем испытывать каждый день такую муку. Если я клон из мантубианского центра, это не значит, что я бесчувственный и мне не может быть больно.
По щекам Джима скатились две крупные сверкающие слезы. Фалдор проговорил:
— Простите, ваша светлость, если я сказал что-то обидное. Так будет лучше и для вас, и для меня.
Джим медленно покачал головой.
— Но не для детей. Они привыкли к тебе и полюбили тебя… Тебе не жаль Илидора?
Брови Фалдора сдвинулись, но глаза остались сухи.
— Мне будет очень больно расставаться с ним. Это больнее всего. Но моё дальнейшее пребывание здесь не может привести ни к чему хорошему. Я здесь лишний. Я должен уйти. Поверьте, это единственный выход.
Дождь лил, смешиваясь на щеках Джима со слезами: он брёл по мокрой аллее, подставляя лицо потокам небесной влаги. Хотя испытание прошлым и было им пройдёно, всё же оно оказалось больнее, чем он думал. Он полагал, что больно будет только ему, но пострадало ещё одно существо, ни в чём не повинное и ничем не заслужившее такой боли. И боль эту ему причинил он, Джим.
Сидя на мокрой скамейке, Джим позволял дождю смывать со своих щёк слёзы. В прозрачном серебристо-сером сумраке сада, наполненного шуршанием дождя, он плакал и повторял только одно:
— Я не хотел… Я не хотел, чтобы так получилось…
Впрочем, как и всегда, горько добавил он про себя, вспомнив Эннкетина. Однако в случае с помощником дворецкого со стороны Джима имело место юношеское легкомыслие, а сейчас… Нечто совсем другое.
Но ничего исправить было уже нельзя, случилось то, что случилось. Если испытание предполагало ещё и это, то это было очень жестокое испытание, думал Джим. При чём здесь был Фалдор? Ему-то за что это? Дети тоже пострадают, но им повезло больше: время залечивает их сердца гораздо быстрее, чем сердца взрослых, и их тоска по Фалдору не продлится долго. Сам Джим, хоть и не без боли, но тоже должен был справиться с этим, а Фалдор, в лице которого пришло это испытание, оказался самой беззащитной фигурой в этой партии. У Джима оставались дети и лорд Дитмар, а что оставалось у Фалдора? Ничего. Так всегда бывает: кто-то справляется, а кто-то падает жертвой. Это закон Бездны.
Он увидел чёрный плащ и ноги в чёрных сапогах, которые шли к нему, но это был не лорд Дитмар.
— Вот вы где, ваша светлость! А милорд беспокоится, куда вы пропали!
Из-под чёрного плаща вынырнули руки в белых перчатках и ласково завладели руками Джима.
— Господин Джим, деточка! Зачем вы тут сидите? Вы же вымокли до нитки! Вы что, простудиться хотите? А ну-ка, пойдёмте домой!
