Как он оказался дома, Тось помнил смутно. Помнил, что уже светало, и что сильнее чувства вины его мучил страх, что все узнают, кто виноват в произошедшем. Узнает Мира. Узнают отец, мать, дядька Сегорий и все деревенские. Мира ему, конечно, ничего не сделает, только прогонит. А остальные, наверное, убьют. Это Тось понял со всей определенностью. Точно убьют. Поэтому он встал и пошел домой.
Наверное, дошел, потому что очнулся Тось на своей кровати, раздетый и заботливо укрытый одеялом. От сердца чуть отлегло — значит, никто ничего не знает. Иначе не укрывали бы. В комнате все было по-прежнему. Те же коврики на полу, те же занавески на окнах. Цветы в горшках, солнечные зайчики на стене. Как будто ничего не случилось. Тось потянулся за кружкой воды на столе, наверное, мать оставила, пальцы коснулись прохладного бока кружки, и… неожиданно яркое воспоминание накатило, как волна, и накрыло его с головой. Ледяная рука тетки Фелисии в его ладонях, а потом ее руки, раздирающие толстую рожу дядьки Тапия.
Святая семерка, неужели это сделал он?
Кто же он тогда?
Тось выронил кружку, вода разлилась по полу. Он вспомнил, как та же тетка Фелисия читала им с Мирой сказки про черных властелинов и ужасных некромантов, которых побеждали добрые и благородные герои. Злодеи там были подлыми уродами, и мерзостей творили немеряно. Боги, неужели и он такой же? От ужаса Тосю стало холодно. Нет! Нет, не может этого быть! Неправда, он не такой, он же хороший!
Тось с трудом встал с кровати и, пошатываясь, побрел в горницу. Там мама, там папа, они знают, что сын у них не монстр и не злодей, а всего лишь двенадцатилетний мальчик, которому очень нужно, чтобы его любили и принимали таким, какой есть. Пусть даже они многого про него не знают, и, дадут боги, никогда не узнают.
Тихо скрипнув, дверь открылась, и до Тося донеслись резкие голоса родителей. Снова ссорятся. Он вздохнул. Как обычно. Тихо прошел, встал за занавеской, чтобы не заметили. Вот немного крики поутихнут, тогда можно и выйти.
Крики, впрочем, утихать не собирались.
— Всю жизнь ты мне загубил, ирод проклятый, всю кровушку мою выпил! — пела привычную песню мать.
— Да ты ж не баба, а кобыла, — держась за культю и морщась от боли вторил ей отец, — стерва бешеная, какой мужик тебя выдержит?
— Все, нет моей моченьки дальше терпеть! — продолжала мать. — Слава богам, нашелся тот, кому я и такая нужна!
Тось удивился — это было что-то новенькое. Обычно после этого она в ответ обзывала отца ни на что не годным мерином и тупым хряком.
Отец расхохотался.
— Это как, при живом муже-то? В полюбовницы пойдешь, что ли? А бабы косы не повыдергают?
Мать уперла руки в бока и злобно прищурилась.
— Так муженек-то у меня теперь ни на что не годный! Куда уж ему жену кормить, самому бы прокормиться! Любой скажет, что я благое дело делаю, — от забот тебя освобождаю! И жрец мне то же самое вчера говорил. Брак, говорит, ваш теперь можно считать недействительным. Так что ухожу я от тебя, Тось! Понимаешь, ухожу! Вот прямо сейчас. Ничего с собой не возьму, даже одежду. Как есть, так и уйду! Подавись моим приданым!
— Ну и вали к своему кобелю, сука! — злобно выплюнул отец. — Только сына я тебе не отдам, не надейся!
— Да подавись своим выродком! — еще злее выкрикнула мать. — Я и не собиралась его забирать! Нужен он мне! Я из-за него чуть не померла, когда рожала!
Тось покачнулся и оперся о косяк. Такого он от матери не ожидал.
Отец раздвинул губы в ненавидящем оскале.
— Будешь дочку своего хахаля воспитывать?
Мать победно улыбнулась.
— А вот и не буду! Он Мирку к сестре в город отослал, чтоб мы могли с ним новую жизнь начать! И мы начнем, уж будь спокоен!
Отцовское лицо перекосилось, он попытался встать с лавки, но не смог, а мать, гордо вздернув подбородок, повернулась и направилась к дверям.
Тось немного постоял и пошел к отцу. У него не укладывалось в голове, что он больше не увидит ни мать, ни Миру. Надо же, дядька Сегорий отправил ее в город, чтобы не напоминала о тетке Фелисии и не мешала вить новое гнездо. Скотина.
На негнущихся ногах Тось подошел к лавке и сел рядом с отцом. Тот, будто только что заметив сына, перевел на него тяжелый, неподвижный взгляд и опустил здоровую руку на чернявый затылок.
— Ну что, сынок, остались мы с тобой вдвоем. Ты-то хоть не бросишь?
Тось покачал головой и вдруг ткнулся отцу лицом в грудь и зарыдал в голос, громко, как девчонка. Отец гладил его по голове и бормотал что-то успокаивающее, типа:
— Ну ладно, ладно, эх, жизнь наша….
Глава 4.
«…. Договориться с руководством Наирнского представительства дочерей Анивиэли оказалось гораздо проще, чем с братом моей матери. Директриса представительства госпожа Маленивия, проявив добрую волю и в очередной раз продемонстрировав хорошее ко мне отношение, связалась с одним из азеренских университетов по имевшейся в ее распоряжении быстрой связи. Дав мне самые лестные рекомендации, она уговорила ректора (своего старого знакомого) принять меня на должность младшего преподавателя факультета знахарства и целительства. Мне до сих пор не верится, что все чаяния моего сердца исполнятся в самом ближайшем будущем. Тиртуский университет — это намного лучше, чем я мог предположить в самых смелых мечтах. Признаюсь, я не ожидал, что все устроится так легко.
Правда, госпожа Маленивия в качестве ответной любезности попросила меня по пути в Азерен ненадолго заглянуть в столицу, чтобы передать кое-какие письма в барнское представительство дочерей Анивиэли. При этом она очень мило извинялась за причиняемое неудобство, уверяя, что не будь письма столь срочными, она непременно дождалась бы курьера. Удивительная женщина! Она могла бы просто приказать, но вместо этого предпочла попросить. Разумеется, я приложил все усилия, чтобы убедить ее, что ни в малейшей степени не считаю доставку этих писем неудобством. Я даже заверил ее, что напротив, необходимость заехать в Барн доставит мне удовольствие, потому что я давно хотел увидеть столицу человеческого государства. Я почти не погрешил против истины, мне действительно любопытно побывать в этом городе, хотя по собственной воле я не стал бы туда заезжать. В глубине души я уверен, что он мне не понравится. Разве человеческая столица, как бы хороша она ни была, может сравниться с Лараидором, сердцем Благословенного Мириона? С его прекрасными зданиями, чудесными садами, его удивительным чистейшим воздухом? Я часто наслаждался его красотами, когда жил дома. Разве люди в состоянии создать что-либо подобное? При всем моем уважении к представителям рода человеческого — нет. Обычно в их городах только отвратительные каменные здания, неудобные и лишенные какой-либо эстетики, неприятные запахи, дурной воздух и грязь…. Научатся ли они когда-нибудь обустраивать свою жизнь хоть мало-мальски прилично?
О, боги, неужели я начинаю скучать по дому? Похоже, Амилон, не желая того, затронул некоторые струны в моей душе, которые я почитал давно забытыми.
Или он сделал это сознательно? Я припоминаю, что брат матери, обладая определенными способностями, одно время увлекался манипуляциями чужим сознанием. Эта мысль мне не нравится. Я не хочу думать, что мой близкий родственник подверг меня магическому воздействию, и не хочу знать, какая причина толкнула его на этот бесчестный поступок. Я не вернусь в Мирион ни при каких условиях. Завтра на рассвете я покину Наирн и отправлюсь в Барн. Дорога туда довольно неудобна, она займет не меньше трех недель, еще несколько дней я проведу там, а после…. После меня ждет Азерен и тиртуский университет, лучший и старейший на континенте. От одной мысли о нем у меня начинает биться сердце, и я совершенно по-человечески прихожу в такое возбуждение, что опасаюсь не заснуть сегодня ночью. Я не знаю, как бы отреагировал Амилон, узнай он об этом, да меня это и не волнует….»
